Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)
А в другой раз к нам пришел ежик. Он долго ворошился возле нас, поворачивался на спинку, накалывая листья на свои рябые иголочки, вздыхал. Я погладила его, он быстро свернулся в клубок, но не ушел.
Юрий Николаевич рассказывал, как в 1937 году снял комнату в Рузе. У хозяйки недавно арестовали мужа, она горевала, не спала по ночам. Однажды дети принесли домой большую ежиху, толстую, неповоротливую. Днем ежиха вела себя, как положено, пила молоко, бегала, стуча коготками, по дощатому некрашеному полу. Но вот настала ночь, все уснули, только женщине как всегда не спалось, она ворочалась в своей одинокой постели. Вдруг она услышала, что в комнате кто-то тяжело и горестно вздыхает. Она встала и подошла к детским постелькам – детский сон безмятежен. Дыхание ровно и легко. А вздохи продолжались. Кто бы это мог быть? Вдруг в углу женщина увидела толстую ежиху, которая доверчиво и сочувственно смотрела на нее своими черными твердыми глазками и вздыхала громко и горестно, совсем как человек.
Утром, когда дети проснулись, мать рассказала им, как вздыхала ежиха, тоскуя по воле, по душистому лесу, по маленьким ежатам, которые, уткнувшись носами друг в дружку, прождали ее всю ночь. Дети всё поняли и отнесли ежиху обратно в лес.
– Что это было такое, этот тридцать седьмой год? – спрашивала я. – Может, хоть вы мне объясните. Кто в этом виноват?
– Не знаю. Наверное, все виноваты, кто жил в это время.
– И вы?
– И я. Хотя почему я остался на свободе, до сих пор понять не могу… – отвечал Юрий Николаевич. – Когда на фронте мне пришлось перебегать поле, которое простреливалось, и пули свистели со всех сторон, я спросил себя: что лучше, стоять на собрании и слушать несправедливые обвинения или стоять здесь под пулями? И подумал: лучше на фронте. Здесь всё понятно – где свои, где враги. Если погибнешь, то знаешь, за что и от чьей руки. А тогда… В чем меня только ни обвиняли. Дорого мне обошлась хвалебная рецензия Бухарина. «Бухаринское охвостье», «полезыш Троцкого»… – он помолчал. – Вчерашний друг говорит о тебе черт знает что! В тридцать пятом мы ездили с Владимиром Ставским по Кубани. Лето, жара, он не взял с собой лишней рубашки. Я дал ему белую косоворотку. И вот прихожу я в тридцать седьмом на партсобрание, где стоит вопрос о моем исключении из партии и где главным обвинителем против меня выступает Ставский. Я вижу: на нем моя рубашка. Это было, пожалуй, страшнее всего… Кто виноват, не знаю. Все мы виноваты, – повторил он. – Было бы страшно, если бы я стал отмежевываться от того, что происходило в стране. Мы ее создавали, мы за всё и отвечаем…
Я слушала его с горечью и вспоминала очереди в тюрьмах, заплаканные лица моих сверстников, комсомольские собрания.
– Но зато в эти страшные годы я узнал, что такое истинная дружба. Сколько сделал для меня Александр Фадеев! Больной приехал на собрание и выступил в мою защиту. А Борис Левин? Когда первичная партийная организация вынесла решение о моем исключении из партии, сразу прекратились заработки. Копить деньги было не в нравах нашего поколения. Пришла зима, а я остался в белых парусиновых ботинках – хоть из дома не выходи. Разве забуду я, как Левин, смущенно и застенчиво улыбаясь, принес мне новенькие черные башмаки? Такое не забывается.
– Но ведь вы не думали, что вас могут арестовать?
– Я же сказал, что не понимаю, почему этого не произошло. Я был уверен, что это случится, хотя не знал за собой никакой вины. Каждый вечер садился я за письменный стол и писал, слушая, как проезжают машины по Сивцеву Вражку, и ожидая звонка в дверь. Но звонка не было, и я постепенно втягивался в писание, забывая о грозящей мне участи. Счастливая наша профессия! Я писал тогда первые части «Баташа», и, может быть, именно поэтому книга эта так дорога мне…
Он говорил, вырезая что-то перочинным ножом на толстом крутом корне большой сосны. Прервав рассказ, он вдруг сказал весело:
– А ну-ка посмотри, кто это?
Я взглянула и увидела, что он вырезал на дереве мое лицо.
– А ведь я даже не глядел на тебя, – гордо сказал Юрий Николаевич.
– Пусть тут останется, может, еж придет, посмотрит, – сказала я.
Мы взглянули друг на друга, и всё тяжелое отступило, над нами была безудержная синева неба, легкие, летящие куда-то облака, листва багряная и желтая, а где-то высоко-высоко мохнатая вершинка сосны.
Потом мы шли к заколоченному главному корпусу, расположенному на берегу Москвы-реки, садились на каменные ступени – в их трещинах пробивалась жесткая травка – и смотрели, как опускается солнце. Юрий Николаевич очень любил закаты, и где бы мы потом ни жили – в Москве или в Переделкино, в Крыму или на Кавказе, – мы всегда отыскивали такое место, откуда можно было провожать солнце.
Тихо струилась река, темнели поля, леса, безграничная синяя даль, розовые отсветы на бледном небе…
Надо было расставаться, ловить попутную машину, ехать в город. Мы медленно шли мимо статуй, укрытых деревянными чехлами, мимо белой мраморной стены, увитой багряными листьями дикого винограда, поднимались на балюстраду.
– Если бы это было мое имение, – шутя говорила я, – я бы такие пиры задавала на этой террасе – фейерверки, музыка!
Юрий Николаевич охотно включался в игру. Мы составляли списки приглашенных, меню, воображали, как выглядели бы наши знакомые в нарядах XIX века.
Нам было мало проведенного вместе дня, и, расставаясь, мы писали друг другу письма, хотя знали, что утром увидимся снова.
24 сентября мне исполнился двадцать один год, утром я получила телеграмму, а в обед принесли письмецо:
«…Я заказал на завтра самый сверкающий и наполненный ветром и солнцем осенний день – в праздник весны твоей желаю, чтобы твоя (еще такая далекая!) осень была бы так же чиста, солнечна и так же сверкала багрянцем, золотом и хвоей, как тот день.
Посылаю тебе скромный подарок, он мне не стоит никаких денежных затрат, но я выбирал его тщательно и с любовью и дарю от всего сердца…
Юрий».В письмо вложены два ореховых красных листа, теперь они потемнели и поломались, но у меня нет подарка дороже этого.
8
Всё короче и прохладнее становились дни, накрапывали дожди, кончался срок пребывания Юрия Николаевича в санатории. И словно заканчивался наш праздник, беззаботный и горячий, когда можно было наслаждаться счастьем, ни о чем не думая, не причиняя никому вреда.
Всё было сложно. Мы понимали, что жить друг без друга не можем. Но обязательства, семьи, дети. Что делать?
Получалось так, что наше счастье неизбежно должно было повлечь за собой несчастье других людей – людей, дорогих нам и любящих нас. В далекой ли бесприютности эвакуации, в мерзлых ли фронтовых землянках, перенося лишения и невзгоды, они мечтали о семье, о возвращении домой, жили надеждой на встречу. Что делать? Расстаться? Будут ли счастливы те, ради кого мы лишим себя всего? Счастье и благополучие – как часто мы путаем эти два понятия и приносим в жертву последнему короткие, но неповторимые минуты счастья!
Дождливый октябрьский вечер. Поблескивает в темноте мокрый асфальт, тяжелые капли шлепаются в мерцающие лужи, вздувают круглые прозрачные пузыри. Мы идем вдоль Тверского бульвара, ветер мотает голые ветки деревьев. Только что в консерватории слушали мы Дмитрия Журавлева, он читал «Даму с собачкой». Тоненький и подвижный, с огромными черными глазами, ходил он по сцене, и его прекрасный голос как бы подтверждал правоту и гениальность чеховского слова.
Нам казалось, что это написано про нас. Что делать? Жить так, как Гуров и Анна Сергеевна? И чтобы протянулся через всю жизнь унылый серый забор, такой, как в провинциальном городишке возле дома Анны Сергеевны? Обманывать, лгать, притворяться, встречаться тайком? Нет, это значило лгать и самим себе. Слишком с высокой и чистой ноты начались наши отношения – от первого же вранья они бы мгновенно рухнули. Мы шли молча по темным неосвещенным улицам, не замечая, как тяжелеют от дождя наши пальто, счастливые и благодарные судьбе за то, что мы вместе. Вдруг Юрий Николаевич сказал:Что быть должно, то быть должно,
Так пела с давних лет
Шарманка в низкое окно…
Я поняла, что мы думаем об одном и том же.
9
Наступили холода. Хочешь не хочешь, надо было готовиться к зиме. Крышу я зашпаклевала тряпками и просмоленной паклей. В чулане нашлись остатки обоев, и мы с мамой оклеили изуродованную потеками стену. Замазали окна, сложили небольшую кирпичную плиту, правда, забыли сделать в трубе заслонку. Да и не забудь мы про заслонку, эта маленькая печка не смогла бы обогреть высоченную нашу комнату На буханку хлеба я выменяла на рынке железную буржуйку и, отгородив часть комнаты книжными полками, поставила ее возле своей кровати и письменного стола.
Как-то само собой получилось, что из санатория Юрий Николаевич переехал ко мне.
Болезнь не отступала, он по-прежнему большую часть времени вынужден был лежать. Выходить один из дома не мог, с ним неожиданно начинались припадки, несколько раз он падал на улице и терял сознание. Да нам и не хотелось никуда ходить.
