Юрий Виленский - Доктор Булгаков

— Что вы, ей богу, — сказал он, — с врача? Тут поважней вопрос. В сущности, в госпиталь надо…

— Нельзя, — донесся слабый голос Турбина, — нельзя в гос-пит…

— …Да, конечно, я сам понимаю… Черт знает что сейчас делается в городе….. Гм… пожалуй, он прав: нельзя… Ну, что ж, тогда дома… Сегодня вечером я приеду.

— Опасно это, доктор? — заметила Елена тревожно.

— Кость цела… Гм… крупные сосуды не затронуты… нерв тоже… Но нагноение будет… В рану попали клочья шерсти от шинели… Температура… — Выдавив из себя эти малопонятные обрывки мыслей, доктор повысил голос и уверенно сказал:

— Полный покой… Морфий, если будет мучиться, я сам впрысну вечером» {89}.

В госпиталь надо… Конечно, это исключалось — в лечебных учреждениях города распоряжались петлюровцы. Не могло быть и речи о вызове знакомого семье доктора Курицкого (кстати, изучая архивные документы, мы обнаружили, что в медико-санитарном отделе департамента внутренних дел Директории числился врач с почти аналогичной фамилией. — Ю. В.). И все же выход был найден, нашлись бесстрашные, не побоявшиеся риска врачи. Булгаков подчеркивает: настоящий врач при оказании помощи должен находиться вне политики.

«— Тридцать девять и шесть… здорово, — говорил он, изредка облизывая сухие, потрескавшиеся губы. — Та-ак… Все может быть… Но, во всяком случае, практике конец… надолго. Лишь бы руку-то сохранить… а то что я без руки…

… От раны вверху у самой левой подмышки тянулся и расползался по телу сухой, колючий жар… К вечеру……ртутный столб…….выполз и дотянулся до деления 40,2. Тогда тревога и тоска в розовой спальне вдруг стали таять и расплываться. Тоска пришла, как серый ком, рассевшийся на одеяле, а теперь она превратилась в желтые струны, которые потянулись, как водоросли в воде. Забылась практика и страх, что будет, потому что все заслонили эти водоросли. Рвущая боль вверху, в левой части груди, отупела и стала малоподвижной. Жар сменялся холодом.

Жгучая свечка в груди порою превращалась в ледяной ножичек, сверлящий где-то в легком. Турбин тогда качал головой и сбрасывал пузырь и сползал глубже под одеяло. Боль в ране выворачивалась из смягчающего чехла и начинала мучить так, что раненый невольно сухо и слабо произносил слова жалобы. Когда же ножичек исчезал и уступал опять свое место палящей свече, жар тогда наливал тело, простыни, всю тесную пещеру под одеялом, и раненый просил — «пить»…

… Маленькая спаленка пропахла тяжелым запахом йода, спирта и эфира. На столе возник хаос блестящих коробочек с огнями в никелированных зеркальцах и горы театральной ваты — рождественского снега. Турбину толстый, золотой, с теплыми руками, сделал чудодейственный укол в здоровую руку, и через несколько минут серые фигуры перестали безобразничать…

В полном тумане лежал Турбин. Лицо его после укола было совершенно спокойно, черты лица обострились и утончились. В крови ходил и сторожил успокоительный яд. Серые фигуры перестали распоряжаться, как у себя дома… Раз появился полковник Малышев, посидел в кресле, но улыбался таким образом, что все, мол, хорошо и будет к лучшему, а не бубнил грозно и зловеще и не набивал комнату бумагой. Правда, он жег документы, но не посмел тронуть диплом Турбина и карточки матери…» {90}.

Серый ком страха, рассевшийся на одеяле… Жгучая свечка в груди, превращающаяся в ледяной ножичек… Боль в ране, выворачивающаяся из смягчающего чехла…

Формально все эти определения не относятся к медицинской терминологии, это художественное видение состояния Турбина. И вместе с тем они безошибочны для различных неотложных состояний, современному врачу полезно вдуматься в них, ибо перед ним предстает и болезнь и больной.

Обратим внимание и на такую деталь — полковник Малышев, появляющийся в бредовых видениях раненого, не трогает самого дорогого для Турбина — врачебного диплома и карточек матери. «Цел ли мой диплом?» — запрашивал в свое время родных М. Булгаков.

В одной из редакций романа есть слова, что рана Турбина заживала сверхъестественно. Но вспомним, что перелом в течении его болезни происходит во время страстной молитвы Елены, когда в сердце ее смешиваются и страх, и радость, когда Бог как бы отвечает ей. Есть ли в этих знаменитых строках уроки и для медицины? Думается, они состоят в том, что наше сопереживание в связи со страданием ближнего, как, впрочем, и сопереживание врача, действительно необычайно важно. Быть может, в моменты такого душевного сосредоточения генерируются и определенные формы целительного взаимовлияния — от сердца к сердцу… Вот еще один из примеров, когда М. Булгаков предстает Учителем жизни.

…Войдем вслед за писателем в морг при анатомическом театре.

«— Доложить можно, — сказал сторож и повел их. Они поднялись по ступенькам в коридор, где запах стал еще страшнее. Потом по коридору, потом влево, и запах ослабел, и посветлело, потому что коридор был под стеклянной крышей. Здесь и справа и слева двери были белы… Сторож вышел и сказал:

— Зайдите сюда.

Николка вошел туда, за ним Ирина Най… Николка снял фуражку и разглядел первым долгом черные пятна лоснящихся штор в огромной комнате и пучок страшного острого света, падавшего на стол, а в пучке черную бороду и изможденное лицо в морщинах и горбатый нос».

В этой фигуре узнается профессор анатомии женского медицинского института Павел Иванович Морозов. Он руководил этой кафедрой с 1918 г., и М. Булгаков в эти страшные недели, возможно, приходил к нему, на Собачью тропу, а потом и на Фундуклеевскую в анатомический театр. Картина подвала, как мы полагаем, его собственные впечатления.

«— Вы родственники? — спросил профессор. У него был глухой голос, соответствующий изможденному лицу и этой бороде.

… Федор возился долго с замком у сетки лифта, открыл его, и они с Николкой стали на платформу (этот лифт Булгаков, очевидно, видел в действии в период учебы на медицинском факультете, остатки устройства сохранились в здании бывшего анатомического театра до сих пор. — Ю. В.). Федор дернул ручку, и платформа пошла вниз, скрипя. Снизу тянуло ледяным холодом. Платформа стала. Вошли в огромную кладовую. Николка мутно видел то, чего он никогда не видел. Как дрова в штабелях, одни на других, лежали голые, источающие несносный, душащий человека, несмотря на нашатырь, смрад, человеческие тела. Ноги, закоченевшие или расслабленные, торчали ступнями. Женские головы лежали со взбившимися и разметанными волосами, а груди их были мятыми, жеваными, в синяках…

— Вы смотрите — он? Чтобы не было ошибки…

Николка глянул Наю прямо в глаза, открытые, стеклянные глаза Ная отозвались бессмысленно. Левая щека у него была тронута чуть заметной зеленью, а по груди, животу расплылись и застыли темные широкие пятна, вероятно, крови.

— Он, — сказал Николка». {91}.

Как печальны и строги эти строки, и какой жалости к погибшим полны они. Собственно, вся «Белая гвардия» — протест против убийств. Но сцена в анатомическом театре так и стоит перед глазами, призывая и нас, далеких потомков очевидцев тех событий, к человечности.

«Белая гвардия», «Дни Турбиных», «Бег»… — первые великие доказательства мощи таланта Булгакова. Всмотримся пристальнее в фигуры Хлудова и де Бризара в «Беге». Грозные повороты событий в этом стане страха и жестокости предрешают психически больные люди!

Как указывает ряд исследователей, прообразом Хлудова явился белогвардейский генерал Слащов. Действительно, работая над пьесой «Бег», М. Булгаков, по воспоминаниям Л. Е. Белозерской, знакомился с его книгой «Крым в 1920 году». О мемуарах Слащова, чьи приказы звучали так: «Требую выдавать каждого преступника, пропагандирующего большевизм…» — упоминает и исполнитель роли Хлудова видный советский актер Н. К. Черкасов. Готовясь к постановке «Бега», И. К. Черкасов изучал биографию самого молодого генерала Генерального штаба царской армии, а затем соперника барона Врангеля в Крыму, способного военачальника и беспощадного временщика.

Черты Слащова и Хлудова как бы накладываются друг на друга. Тем не менее Хлудов отнюдь не копия реального белогвардейского генерала. Выскажу мнение, что, выписывая черты этого персонажа, Булгаков учитывал и работы по психиатрии, обращался к страницам руководств, с которыми был знаком еще в студенческие годы, скажем, в книге М. Н. Лапинского «Классификация психических болезней по Крепелину». Именно такое построение образа Хлудова предопределялось и концепцией пьесы, и пережитым и увиденным автором в его тяжкой страде конца 19-го — начала 20-го годов, когда как врач он встречался с подобными маньяками лицом к лицу. Возможно, по отношению к Слащову тут есть и преувеличение, но во имя истины истории.