Петр Радечко - Реабилитированный Есенин
Наверняка, исчезли потому, что получили соответствующие указания. Иначе как понять тот факт, что написанное 3 октября Абрамом Ярмолинским в Нью-Йорке письмо не пришло к Есенину в этом городе до 18 числа, а нашло его уже в Чикаго 27 октября? Значит, Ярмолинский не спешил его отправить, тянул время.
Вернувшись из Чикаго в Нью-Йорк, Есенин 1 ноября пишет Ярмолинскому записку и просит его о встрече, во время которой передает ему записанные по памяти 19 своих стихотворений, чтобы тот вместе с женой перевел для сборника. Но ни переводов, ни сборника так и не появилось.
А через 35 лет после этого, видя вновь растущую славу Есенина, «заботливый» Ярмолинский вдруг напишет, основанные на рассказах действительных и мнимых очевидцев, свои воспоминания, в которых есть одна поразительная фраза: «Удивил меня Есенин предложением издать в Нью-Йорке сборник его стихов в моем переводе» (Русское зарубежье о Есенине. М., 1993. т. 1. С. 229).
Такое же «внимание» проявил к Есенину и Давид Бурлюк, открыто подчеркивавший свои симпатии к советской власти (уехавши от нее!). И, несомненно, служивший ей. А вот к Есенину особых симпатий не испытывал. Еще 8 августа 1921 года в письме из Иокогамы А. С. Ященко он писал: «Я не люблю Мариенгофа, Шершеневича, Есенина, Клюева и К» (там же. С. 318).
Интерес к поэту у него был другого рода. 5 апреля 1929 года вдова Есенина С. А. Толстая, организовавшая музей его имени, написала Д. Бурлюку письмо. В нем говорилось о том, что Музей новейшей литературы получил книги Д. Бурлюка «Русские художники в Америке» и «Десятый Октябрь» (курсив – П.Р.), в которых есть некоторые сведения о Есенине. В связи с этим Софья Андреевна просит прислать эти книги и в Музей Есенина, а также, по возможности, другие материалы о поэте, опубликованные в Америке.
Больше чем через полгода (19 октября) Бурлюк пишет, что названные книги «высылаемы». Что же касается других материалов, он их может прислать и даже свои воспоминания о «4–3 встречах с Есениным» при гарантии «что мой труд не пропадет неопубликованным».
Напомним читателям, что пишет Д. Бурлюк не директору издательства и не главному редактору журнала, а всего лишь хранителю музея Есенина. И требует гарантий о публикации!
Характерно и то, что является самым ценным из найденного Д. Бурлюком: «Очень интересен скандал у еврейского поэта Мани-Лейба, у меня имеется подробная запись очевидца» (С. Есенин в стихах и жизни: письма. Документы. М., 1995. С. 465).
Не менее интересным, наверняка, считал этот автор и свое стихотворение «Мост Бурлюка», в котором он таким образом откликнулся на смерть Есенина:
Кто расточил себя для пива,Для страстных девушек ловитвы,Чтоб с легендарностью игривойВ своей крови измазать бритву?Есенин – ужаса, кошмараНеисправимый фантазер.Такому не найдется параСредь гор, средь пастбищ и озер.
Но «неисправимым фантазером» является не замученный Есенин, а Давид Бурлюк. Ведь его «измазанная кровью бритва» уж очень и очень напоминает аналогичный выверт его бывшего друга-футуриста В. Маяковского, который, как мы помним из известного стихотворения «Сергею Есенину», изловчился «разрезать» вены поэту «ножиком перочинным». Как говорится, ни дать, ни взять – Давид Бурлюк в своей благополучной Америке, как Маяковский, Мариенгоф, другие российские литераторы, тоже выполнял «социальный заказ» большевистского правительства и ОГПУ – развенчать Есенина. Всеми средствами. В том числе и гнусной, псевдопоэтической ложью.
Американские газеты, в первую очередь коммунистические, наперебой расписывали внешний вид молодого мужа Айседоры, его походку, манеру держаться, одежду; однако, стараясь даже не упоминать его фамилию. Такое предвзятое отношение к Есенину больно било по самолюбию поэта, унижало его как творческую личность, и он, естественно, не мог мириться с этим. Хотя знал, что противостоять в одиночку своре запроданных журналистов нельзя.
О планах Есенина самоутвердиться в таких условиях мы узнаем из воспоминаний поэта Вениамина Левина, с которым он дружил еще в Петрограде в 1917 году (лучшими подругами были и их жены Зинаиды – Райх и Гейман):
«Мы почти каждый день встречались в его отеле и в общей беседе склонялись, что хорошо бы создать свое издательство чистой поэзии и литературы без вмешательства политики – в Москве кричали “вся власть Советам”, а я предложил Есенину лозунг: “вся власть поэтам”. Он радостно улыбался, и мы рассказали об этом Изадоре. Она очень обрадовалась такому плану и сказала, что ее бывший муж Зингер обещал ей дать на устройство балетной школы в Америке шестьдесят тысяч долларов – половину этой суммы она определила нам на издательство на русском и английском языках. Мы были полны планов на будущее, и Есенин уже смотрел на меня как на своего друга-компаньона». (Русское зарубежье о Есенине. т. 1. С. 221).
Однако осуществить эти замыслы Есенину не дали. Газеты и журналы из номера в номер публиковали истерические статьи о том, что Дункан со своим молодым русским мужем, большевистским поэтом приехала налаживать в Америке революционную работу.
Вот как рисует картину происходившего Вениамин Левин: «Но где-то чувствовались вокруг них люди, которым нужно было втянуть их в грязную политическую борьбу и сделать их орудием своих страстей. В такой свободной стране как Америка, именно в те дни трудно было объяснить людям, что можно оставаться прогрессивными и все-таки быть против коммунистической политики, пытающей все вовлечь в свою сферу, удушить все, что не подходит под их норму. Что Есенин им не подходил, они это понимали, но он уже имел огромное имя в литературе, а вместе с Дункан он уже представлял символ связи России и Америки в период после русской революции – им это лишь и нужно было использовать. Но Есенин не дался. И они это запомнили» (Там же. С. 222).
Руководитель школы Айседоры Дункан Илья Шнейдер в своей книге «Встречи с Есениным» (М., 1965. С. 66) писал о поездке этой гениальной четы в Америку так: «Но газеты взбесились, набрасываясь и на Дункан, и на Есенина. Они приписывали Есенину дебоши тогда, когда их не было, раздували в скандал каждое резкое высказывание Есенина, его недовольство американскими нравами и чувство разочарования, какое он испытывал в этой стране».
И, наконец, свидетельство приемной дочери Айседоры Ирмы Дункан и друга последних лет Аллана Макдугалла из их книги «Русские дни Айседоры Дункан» (М., 1995. С. 115). Когда танцовщица вернулась из своего первого турне по Америке в Нью-Йорк, к ней в отель «Уолдорф-Астория» пришли толпы репортеров. Она сказала им:
«Я здесь, чтобы отдохнуть и прийти в себя от преследований, которым я подверглась со стороны американской прессы на всем протяжении своей поездки. <…> Они относятся ко мне так, как будто я преступница. Они говорят, что я – большевистский пропагандист. Это неправда. Я танцую те же самые танцы, которые я исполняла до того, как большевизм был изобретен. Бостонские газеты измыслили историю о том, как я сорвала с себя одежду и размахивала ею, крича: “Я красная!” Это абсолютная ложь».
Точка в четырехмесячном пребывании Есенина и Дункан в Америке была поставлена во время их посещения поэта Мани-Лейба. Этот выходец из города Нежин Черниговской губернии к тому времени уже около двадцати лет жил в Нью-Йорке, сгруппировав вокруг себя немало литераторов.
Есенин ехал к Мани-Лейбу в надежде, что здесь будет всего лишь несколько человек. Но квартира оказалась переполненной эмигрантами, не только питавшими интерес к поэзии, а и обывателями, желающими поглазеть на знаменитую «танцовщицу и ее мужа, поэта русской революции». Как потом выяснилось, были здесь и представители прессы, а также красной эмиграции. Все это, а также дальнейшее развитие событий дают основания предполагать, что так называемая вечеринка была тщательно продуманной ловушкой для Есенина и Дункан.
По свидетельству Вениамина Левина, несмотря на существующий в Америке «сухой закон», посетители принесли много спиртного и постарались напоить Есенина. А затем попросили его прочитать стихи.
Поэт читал отрывки из «Пугачева», кое-что из цикла «Москва кабацкая», над которым работал, а затем и из «Страны Негодяев». Но вот он дошел до того места, где в ответ на слова одного из главных действующих лиц – комиссара Чекистова (его прототипом явно был Лейба Троцкий) о бездельничестве русских людей доброволец Замарашкин говорит:
Слушай Чекистов!..С каких это порТы стал иностранец?Я знаю, что тыНастоящий жид,Фамилия твоя Лейбман,И черт с тобой, что ты жилЗа границей…Все равно в Могилеве твой дом.
Среди слушателей поднялся шум. Одних оскорбило библейское слово «жид», употребление которого в Советской России с 1918 года стало противозаконным и уголовно наказуемым. Других, очевидно, больше задело такое непочтительное отношение героя есенинской поэмы к всемогущему наркомвоенмору, трибуну революции Льву Троцкому. Ведь он долгое время жил в Америке и со многими был знаком.
