Андрей Есин - Психологизм русской классической литературы
В этих условиях сюжет может строиться сколь угодно динамично и интригующе – он уже не перемещает на себя «центр тяжести» читательского внимания. Получается даже наоборот: сюжеты Достоевского чрезвычайно напряженны, остры, заключают в себе множество внезапных поворотов, – но именно это и усиливает интерес к психологической стороне дела. Острый и динамичный сюжет ставит героев в экстремальные ситуации и тем самым провоцирует их на крайние, поступки и высказывания, до предела обостряет внутреннюю напряженность, заставляет мысль работать интенсивнее, все время подбрасывает герою новые, поражающие его сознание и психику факты и впечатления (так, психологическое напряжение Раскольникова усиливается неожиданным письмом матери, внезапным приездом Свидригайлова, историей семьи Мармеладовых, различными ходами в «игре» Порфирия и т.п.). Немаловажно и то, что крутые сюжетные повороты в романе провоцируют идейно и психологически насыщенные диалоги, исповеди, рефлексию и другие формы психологической речевой активности.
Еще одной своеобразной формой психологического изображения стало у Достоевского использование портретных деталей, причем и здесь, как всегда, он весьма оригинален. Если, по известному выражению, «глаза – это зеркало души», то у Достоевского таким зеркалом гораздо чаще становятся губы – их мимические движения у героев гораздо выразительнее. Любимое мимическое движение – улыбка, усмешка, причем каждый раз иная, соответствующая психологическому состоянию. В эпитетах, проясняющих внутренний смысл этой внешней детали, Достоевский просто неистощим: «подумал со странной улыбкой», «странно усмехаясь», «ядовито улыбнулся», «какое-то новое раздражительное нетерпение проглядывало в этой усмешке», «насмешливая улыбка искривила его губы», «холодно усмехнулся», «прибавил он с осторожною улыбкой», «скривив рот в улыбку», «задумчиво улыбнулся», «напряженно усмехнулся», «неловко усмехнулся», «с нахально-вызывающей усмешкой», «горькая усмешка», «неопределенно улыбаясь», «скривя рот в двусмысленную улыбку», «язвительно улыбнулся», «язвительно и высокомерно улыбнулся», «слабо улыбнулась», «с жесткой усмешкой», «что-то бессильное и недоконченное сказалось в его бледной улыбке», «с грустной улыбкой», «почти надменная улыбка выдавилась на губах его», «злобно усмехнулся», «улыбка его была уже кроткая и грустная», «странная улыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния», «безобразная, потерянная улыбка выдавилась на его устах»...
Трудно сказать, чему удивляешься больше: тому ли, какое разнообразнейшее содержание может выражать всего лишь одна портретная черта, или же тому, насколько нерадостны все эти улыбки, насколько не соответствуют естественному, первичному смыслу этого мимического движения.
Наконец, отметим еще одну оригинальную форму психологического изображения, которая получила широкое распространение у Достоевского. Как уже отмечалось, психологическая атмосфера в повествовании настолько сгущенна и напряженна, а внимание читателя к внутреннему миру героев настолько прочно, что это дает возможность писателю применять прием полного или частичного умолчания о душевном состоянии героя, – как, например, в следующем случае:
«С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними... Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятное с обеих сторон... Разумихин побледнел как мертвец».
Здесь даны лишь самые общие и неопределенные указания на содержание психологических процессов: несколько обычных для Достоевского в таких случаях неопределенных местоимений сконцентрированы в трех строчках. А между тем, несмотря на абстрактность и неопределенность психологических обозначений, эта сцена – одна из выразительнейших в романе. Достоевский не договаривает, умалчивает о самом главном – что «прошло между ними»: то, что внезапно Разумихин понял, что Раскольников убийца, и Раскольников понял, что Разумихин это понял.
Понять-то Разумихин понял, но не хочет он понимать этого, сознательно или подсознательно уходит от ясного понимания. Ну, а что в это мгновение чувствовал Раскольников, – можно, очевидно, только догадываться. Прием умолчания применяется Достоевским именно в такие моменты, когда выявляются самые глубокие пласты психики и внутреннее состояние становится настолько противоречивым, сложным и смутным, что не поддается иным формам изображения. Умолчание намекает на неисчерпаемую душевную глубину, тем самым еще более усиливая психологическое напряжение.
Главные черты уникального психологического стиля Достоевского – предельная сосредоточенность на сложнейших, глубинных пластах внутреннего мира человека, умение захватить читателя изображением напряженнейших душевных состояний, художественное освоение «двух бездн» в душе человека.
РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ
А.П. Чехова
А.П. Чехов, создавший, по выражению Л.Н. Толстого, «новые для всего мира формы письма», был смелым новатором и в области психологизма. Заслуга Чехова здесь тем более велика, что он пришел в литературу после таких крупнейших, всемирно признанных знатоков человеческой души, как Тургенев, Гончаров, Л. Толстой, Достоевский. Если перефразировать известное выражение М. Горького, можно сказать, что Толстой и Достоевский «убивали психологизм»: идти по их пути в постижении и изображении внутреннего мира было уже практически невозможно, ибо в их творчестве психологический анализ, безусловно, достиг своего расцвета. Чехову приходилось искать новые дороги, создавать новые приемы и принципы художественного освоения внутреннего мира человека.
Новаторство Чехова в области психологизма во многом обусловлено выбором особого героя для изображения, а также своеобразным подходом Чехова к этому герою. В отличие от большинства своих предшественников Чехов сосредоточил внимание на идейно-нравственном состоянии и внутреннем развитии обыкновенных людей, а не исключительных личностей. Его в первую очередь интересует духовное, нравственное развитие такого человека, который в силу тех или иных причин весь погружен в поток повседневной материальной жизни, для которого обращение с обиходными предметами и вещами привычнее, чем операции с абстрактно-философскими понятиями и категориями. Одним словом, Чехов художественно исследовал, осмыслял внутреннее нравственное движение так называемого обыденного сознания.
В 1889 году Чехов предлагал А.С. Суворину: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, – напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая». Многие из рассказов и повестей зрелого Чехова и представляют собой реализацию этого замысла, воплощенного в разных вариантах, в разных человеческих судьбах.
Процесс пробуждения обыденного сознания представляет собой основной проблемный стержень зрелого творчества Чехова. Но писатель не мог обойти вниманием и обратный процесс, также характерный для «среднего» человека, для развития обыденного сознания. Постепенная утрата человеком естественных человеческих ценностей, подчинение себя «силе и лжи», потеря эмоциональной чуткости, переход к духовно ограниченной, сытой и довольной жизни – этот процесс постепенной духовной и нравственной деградации Чехов также изображал и осмыслял «изнутри», раскрывая психологические механизмы, превращающие в конце концов человека в раба («Ионыч», «Крыжовник»).
Одной из важных особенностей идейно-нравственного развития личности в чеховском изображении было то, что развитие это совершалось не целенаправленно, сознательно и последовательно, а как это обычно и бывает в повседневной жизни «рядового» человека – как будто бы случайно, стихийно; непосредственными поводами для него служили отдельные, не связанные между собой и часто малозначительные бытовые факты. Решающая роль в этом процессе принадлежала не рациональной, а эмоциональной сфере, не мыслям, а переживаниям, иногда даже – смутным, неосознанным или полуосознанным настроениям. Личность нравственно менялась не столько через активную работу мысли, сколько через накопление однопорядковых настроений и переживаний.
