Алексей Чагин - Пути и лица. О русской литературе XX века
Итак, русское литературное зарубежье неизменно осознавало себя частью большого целого — национальной литературы. Как же представлялось «сосуществование» двух слагаемых этого целого? Здесь мы переходим к другой теме, приближающей нас к задачам нашей работы.
* * *Обращение к опыту поэтического развития 1920-1930-х годов в России и в зарубежье в немалой степени продиктовано пониманием той, в определенной мере парадоксальной ситуации, которая сложилась сегодня в области изучения русской литературы XX века по двум потокам, двум путям ее развития после 1917 года. Мысль о единстве русской литературы, а если говорить точнее — о русской литературе XX века как о внутренне целостном явлении стала сегодня вроде бы общепринятой, она утверждается во многих работах, объединяя позиции большинства современных исследователей. На самом же деле положение здесь более сложное, и чтобы в должной мере его оценить, стоит вспомнить два известных высказывания, прозвучавших в разное время и отразивших в себе движение литературоведческой мысли в понимании этой проблемы. Более пятидесяти лет назад, в 1954 г. Г.Струве в упоминавшейся уже статье «The Double Life of Russian Literature», обращаясь к двум потокам русской литературы, говорил о необходимости отдельного рассмотрения каждого из них, обосновывая это тем, что «кроме краткого периода… в начале 20-х годов, между этими двумя расходящимися линиями русской литературы не было взаимопроникновения, связи или взаимодействия. Проблемы, с которыми им приходилось сталкиваться, были совершенно различны, и такими же различными были их судьбы». Правда, при этом он предположил, что «будущий историк станет, возможно, рассматривать обе линии развития русской литературы в их лучших достижениях как части единой русской литературы…» [23] И он был прав в этом предположении. Почти четверть века спустя, в 1978 г. на симпозиуме в Женеве, прямо посвященном этой проблеме: «одна или две русские литературы?» — Л.Флейшман, как бы вступая в диалог с Г.Струве, заметил, что начиная с 1950-х годов «эмигрантская литература и метропольная литература продолжали составлять две независимых друг от друга области научного описания и оценки. Между тем современный уровень филологической науки… предполагает построение интегральной картины новой русской литературы, составные части которой могут быть представлены в динамических отношениях системного взаимодействия…» [24]
Парадокс заключается в том, что хотя слова Л.Флейшмана о современном уровне филологической науки (требующем нового, интегрального подхода к изучению русской литературы XX века как целостности) сказаны двадцать лет назад, хотя сегодня большинство исследователей в обращении к этой проблеме подчеркивает мысль о единой литературе, о целостности русской литературы, — в практическом подходе к предмету исследования, т.е. в реальном изучении русской литературы XX века по двум ее потокам мы и сегодня в основном остаемся на позициях, определенных Г.Струве более пяти десятилетий назад. Здесь в полной мере властвует принцип раздельного рассмотрения каждого из путей развития русской литературы в XX веке.
В сущности, сейчас есть лишь несколько работ, которые можно считать хорошим началом разговора о целостности новейшей русской литературы [25]. Они, однако, как и положено первым работам, носят, в основном, общий, методологический характер. Все насущнее становится задача — сделать следующий неизбежный шаг и наряду с подробным изучением каждого из потоков литературы (что само по себе и важно, и нужно — и сегодня, и завтра) перейти к рассмотрению русской литературы как сложной, противоречивой целостности во взаимодействии двух путей ее исторического развития в нашем столетии.
Стоит сказать и о том, что все разговоры о целостности русской литературы так и останутся разговорами, если не перевести их на пространства конкретных художественных текстов. Только пристальное изучение произведений, созданных в России и в зарубежье, сопоставление их, позволяющее наглядно увидеть взаимные пересечения, соприкосновения, взаимодействие или взаимоотталкивание художественных миров, возникавших по обе стороны границы, их глубинное родство или отсутствие оного — только это сделает размышления о целостности русской литературы XX века предметными и доказательными.
Прежде, однако, стоило бы договориться о терминологии — точнее, о том, что для нас стоит за такими понятиями, как «единство», «целостность». Ведь и среди первых работ (о которых шла речь выше), обращенных к проблеме целостности, соотношения двух потоков русской литературы в нашем столетии, ясно обнаруживаются различные позиции на этот счет. В цитировавшемся уже выступлении Л.Флейшмана в Женеве речь идет о «системных отношениях метропольной и эмигрантской подсистем и их взаимодействии» [26] — т.е. о существовании литературной целостности («системы») при сохранении своеобразия каждого из составляющих ее потоков литературы («подсистем»), взаимодействующих между собой. Гораздо более радикальную позицию в этом вопросе занял Е.Эткинд, говоривший на том же симпозиуме в Женеве о «русской поэзии XX века как едином процессе» (так и называлось его выступление, а затем и более развернутая статья, опубликованная в «Вопросах литературы», 1988, № 10). Причем эта формулировка не была случайной или понимаемой автором несколько «аллегорически» — обращаясь к опыту русской литературы XX века после ее разделения на два потока, он прямо говорит о «единстве русского поэтического процесса Запада и Востока», о «литературном процессе, который шел и внутри вовне» [27]. Стало быть, целостность литературы понимается Е. Эткиндом как неразделимость литературного процесса, объединяющего в своих границах Россию и зарубежье.
Думаю, что для столь жесткой постановки вопроса о целостности русской литературы XX века нет достаточных оснований. И, прежде всего, нет реальных причин для того, чтобы ограничивать представление о целостности литературы пределами понятия «литературный процесс». Напомню в связи с этим лишь о двух принципиально важных моментах. В отличие от несравненно более объемного понятия «литература», вбирающего в себя, кроме всего прочего, и историческую, культурную память, традиции художественного, духовного развития, иными словами, глубину диахроническую, опыт движения на разных этапах и поворотах национальной судьбы, — литературный процесс включает в себя «закономерности литературного развития, его движущие силы и художественные тенденции» [28] в конкретных социально-исторических условиях. И нет нужды напоминать, что условия эти для писателей, живших в России, и для писателей в зарубежье были разными. Разными были и движущие силы, и, в определенной мере, художественные тенденции развития русской литературы на двух путях ее движения в нашем столетии. Это можно увидеть, проследив творческие пути художников, живших по обе стороны границы. Ведь Е.Эткинд в своей интереснейшей работе совершенно справедливо обращается к имени М.Цветаевой как к символу неразделимости литературы, и так же справедливо в его размышлениях о Цветаевой возникают имена двух других поэтов, живших, как известно, в России — Пастернака и Маяковского. Но оказывается ли этот пример глубинного взаимодействия художественных миров, создаваемых поэтами России и зарубежья, достаточным основанием для вывода о единстве литературного процесса на двух путях развития литературы?
В сущности, о том же естественном родстве, объединяющем творчество писателей старшего поколения, живших в России и в зарубежье (обращаясь к именам Бунина, Зайцева, Мережковского, Ахматовой, Пастернака и др.), говорила в Женеве и З.Шаховская: «Они были воспитанниками одной и той же культуры и от этой годами приобретенной, главнейшей общности, которая стала частью их самих, ни одни, ни другие отойти не могли. Для этого поколения писателей — беря понятие “поколение” широко — не было и речи о двух литературах» [29]. Обратим внимание — З.Шаховская говорит здесь об унаследованной писателями старшего поколения культурной традиции, объединяющей их и оказывающейся той самой духовной памятью литературы, которая стала залогом ее неразделимости. Разговор здесь, стало быть, идет на уровне понятия «литература» с ее диахронической глубиной.
На этом же уровне возможен и разговор о «творческой родственности» Цветаевой, Пастернака и Маяковского. И хотя в обращенных к ним размышлениях Е.Эткинда речь идет о гораздо более тесном и конкретном взаимодействии, чем это было возможно, скажем, между Буниным и Пришвиным, но и их объединяла, прежде всего, принадлежность к одной поэтической культуре. Если же взглянуть на творческие судьбы писателей России и зарубежья с иной высоты — с точки зрения литературного процесса, то возникает целый ряд вопросов, требующих осмысления. Именно в контексте литературного процесса с его движущими силами (обусловленными во многом конкретными социально-историческими условиями) можно понять, например, почему на пути М.Цветаевой через 1920-е и 1930-е годы одной из важных тенденций в развитии ее творчества было усложнение поэтического образа, — а Пастернак и Маяковский в те же десятилетия эволюционировали в основном в противоположном направлении — к «неслыханной простоте», к традиционным формам стиха.
