Михаил Эпштейн - Ирония идеала. Парадоксы русской литературы

Знаменательно, прежде всего, желание Ленина глумливо присюсюкнуть, объявив Бога «боженькой», – из Отца превратить в дитятко, устранить соперника в любовной борьбе за мать. Так ребенок пытается в своих фантазиях поменяться местами с отцом. Поучительно соотнести два ленинских новообразования, где уменьшительный суффикс «еньк» и увеличительный суффикс «ище» выступают как антонимы не только в грамматическом, но и в мировоззренческом плане: с одной стороны, издевательское «боженька», с другой – грубовато-восхищенное «человечище». «Какой матерый человечище!» – этот известный отзыв Ленина о Л. Толстом, приведенный в очерке М. Горького «В.И. Ленин», часто цитируется как образец ленинского «активного», или «воинствующего», гуманизма. Добавление эпитета «матерый», образованного от корня «мать» и обозначающего высшую степень половой зрелости, также указывает на психоаналитический подтекст ленинского материализма. В соперничестве за мать сын воображает себя «матерым человечищей», а отца – бессильным «боженькой».

Материализм в паре с атеизмом и есть не что иное, как бессознательная проекция Эдипова комплекса, только возведенного в ранг «философского учения»: стремление сына отнять мать у Отца, умертвив его или объявив мертвым, отчего любовь к такому отцу и есть «труположество». Собственно, в одной фразе Ленин демонстрирует сразу два способа расправы с Отцом – превратить его в дитя и превратить в труп. Таково притязание «матерого человечища», восставшего против Отца, чтобы самому завладеть матерью-природой.

Эдипов комплекс не ограничен только рамками индивидуально-семейных отношений – на это указывал Фрейд:

Со все увеличивающейся ясностью проявляется стремление сына занять место бога-отца. С введением земледелия поднимается значение сына в патриархальной семье. Он позволяет себе дать новое выражение своему инцестуозному либидо, находящему свое символическое выражение в обработке матери-земли95.

Культ материи, или матерински-земного начала, в противоположность отцовско-небесному – это, по сути, даже не философия, а мифология, в которой подсознательные желания выходят наружу и сбываются в формах коллективных фантазий. Но психоаналитическое истолкование материализма этим не ограничивается – оно объясняет и тот парадокс, который с позиции самого марксизма не объяснить. Почему последовательно материалистическое истолкование природы и истории привело к такому небывалому насилию человека над ними? Вроде бы провозгласили первичность материи, а своим «плановым хозяйством» и «идейным подходом» настолько презрели ее законы, что сама материя стала убывать и разлагаться. Поля перестали плодоносить, опустели полки продовольственных магазинов. У Пастернака в «Докторе Живаго» так описана зима 1917/1918 года, когда впервые столь резко проявилась склонность революции к пожиранию самой реальности, заменяемой идеями: «Надо было готовиться к холодам, запасать пищу, дрова. Но в дни торжества материализма материя превратилась в понятие, пищу и дрова заменил продовольственный и топливный вопрос (курсив мой. – М.Э.)»96. И так продолжалось до самого конца советской эпохи: в 1982 году, в год смерти Л. Брежнева и на самом пике «развитого социализма», в стране, неспособной себя прокормить, была принята «Продовольственная программа».

Объясняется это в психоанализе именно логикой Эдипова комплекса: ведь сын убивает отца вовсе не для того, чтобы теоретически возвестить свое однополое происхождение от матери – а для того, чтобы овладеть ею. Так и материализм-атеизм устраняет Бога-Отца вовсе не ради торжества матери-природы – а ради торжества над нею. Сын становится хозяином и супругом – таков кровосмесительный смысл материалистической цивилизации.

Ну а какие плоды бывают от соединения сына с матерью, известно медицине и генетике. Среди бесчисленных патологий в этой клинике материалистической цивилизации можно отметить: патоэкономику, патосоциологию, патопедагогику, патоэстетику, патолингвистику. Насилие над родной природой и опустошение ее живородящих недр… Беспрерывные выкидыши, загубленные на корню плоды урожая, разорение богатых подземных залежей. Насилие над собственным народом, расслоение его на классы и натравливание одних на другие. Истребление памяти об Отце, о плодовитой и миротворящей любви Духа и земли, выраженной в самом понятии «крестьянства», соединение христианской веры с трудом на земле. Насилие над языком, превращение в штык атакующего класса: слова механически составленные из обрубков-частиц: «комсомол», «колхоз», «партком»… Таковы последствия этого эпохального инцеста.

Пожалуй, единственным основательным памятником этой эпохи воинствующего материализма останутся подземные дворцы Метрополитена – нашего Матрополя, города Матери, как хочется его назвать. Именно в середине 1930-х годов, когда особого размаха достигла кампания массового безбожия и по всей стране разрушались храмы, воздвигнутые Отцу Небесному. Тогда же вместо них, как откровение победившего материализма, стали воздвигаться новые, перевернутые храмы. Утверждая торжество «землевластия», они сооружались из лучших подземных пород в лоне самой Земли. Ничего подобного не было в западных странах, где метро – всего лишь средство передвижения. Новую миссию подземелья провозгласил на открытии московского метро в 1935 году сам его главный строитель т. Л.М. Каганович, именем которого оно и было тогда же названо. «Московский метрополитен выходит далеко за рамки обычного представления о техническом сооружении. Наш метрополитен есть символ строящегося нового социалистического общества. <…> Вот почему делегаты съезда советов и съезда колхозников, спускаясь под землю, на станции метрополитена, видели в метро воплощение своего ближайшего будущего… воплощение своей силы, своей власти»97.

В СССР подземные дворцы создавались не ради одной лишь транспортной пользы, но и ради красоты «трансцендентной», именно как святилища (или капища) новой веры, со своими иконами и фресками, изображающими события священной советской истории. Величавые вожди, окруженные благоговейными массами; суровые мужчины и женщины, рабочие и крестьяне, с оружием в руках готовые отстаивать завоевания революции; представители всех наций, пирующие за общим столом, уставленным грузинским вином, молдавскими яблоками, украинскими черешнями и прочими плодами братской дружбы и изобилия. Таковы иконы и фрески этой новой материалистической веры, освящающие лоно самой земли.

Разрушение отцовских храмов и созидание материнских было, по сути, единым процессом, хотя бы потому, что камни и плиты, изымаемые из церквей, пускались на строительство перевернутых церквей нижнего мира. В частности, станция «Площадь Революции», первенец Матрополя, в значительной части составилась из камней разрушенного Данилова монастыря.

В своей книге «Поэзия рабочего удара» (1918) пролетарский поэт и мыслитель А.К. Гастев уже пророчески указывал на этот новый поворот цивилизации – от занебесья к подземелью. Вот отрывок из главы с характерным названием «Мы посягнули»:

Мы не будем рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом. Небо – создание праздных, лежачих, ленивых и робких людей.

Ринемся вниз!

О, мы уйдем, мы зароемся в глуби, прорежем их тысячью стальных линий… На многие годы уйдем от неба, от солнца, мерцания звезд, сольемся с землей: она в нас, и мы в ней.

Мы войдем в землю тысячами, мы войдем туда миллионами, мы войдем океаном людей! Но оттуда не выйдем, не выйдем уже никогда… Мы погибнем, мы схороним себя в ненасытном беге и трудовом ударе.

Землею рожденные, мы в нее возвратимся, как сказано древним; но земля преобразится… – она будет полна несмолкаемой бури труда… и когда, в исступлении трудового порыва, земля не выдержит и разорвет стальную броню, она родит новых существ, имя которым уже не будет человек98.

Такова эта неистовая эротика труда – вторжения человека в родившее его лоно. «Землею рожденные, мы в нее возвратимся» – формула Эдипова желания. Вся лексика этого отрывка, хотя и посвященного труду, исполнена явных эротических метафор, напоминающих экспрессию совокупления у таких откровенных авторов, современников Гастева, как Дэвид Лоренс или Генри Миллер: «зароемся в глуби, прорежем их… обнажим пропасти… в исступлении порыва». Материализм, с его отвращением к небу и неистовой любовью к земле, являет здесь свою инцестуальную изнанку99.

Вообще образы труда в «пролетарской» литературе проникнуты весьма специфическим эротизмом, тем более пикантным, что в наивном сознании авторов и персонажей он как будто начисто вытеснен героическим пафосом борьбы и созидания. Это своебразное сочетание сознательной героики и подспудной эротики можно назвать словом-кентавром – «эроика». Она звучит в полной голос у классика соцреализма Бориса Горбатова, воспевающего шахтерский труд. Вот как работает забойщик Виктор Абросимов, один из героев романа «Донбасс» и незавершенного романа «Перед войной»: