Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник)
«Какими словами рассказать мне о нас, о нашей жизни и о нашей борьбе?» – эти слова открывают первую повесть Либединского «Неделя», эти слова высечены на его памятнике. Всю жизнь искал он слова, чтобы рассказать людям о коммунистах и о революции, активным участником которой он был и в торжество которой свято верил до последнего часа своей жизни.
2
Прошло несколько дней. Утром, когда я приехала домой из Люблино, раздался телефонный звонок. Подруга моя Ляля сказала, что Либединский тяжело заболел, около него установлено дежурство, и если я свободна, то должна принять участие в дежурстве. Впереди было двое свободных суток, и я охотно согласилась.
– Приходи в квартиру Марка к семи вечера!
В половине седьмого я поднималась по знакомой, давно не метенной лестнице. В окнах лестничных площадок розовело закатное небо, унизанное бусами аэростатов, и я твердила строки Блока:
Вечность бросила в город
Оловянный закат,
Край небесный распорот,
Переулки гудят…
Я так настойчиво повторяла эти строчки, что до сих пор, стоит мне прочесть их, в памяти встают нежаркие июльские сумерки тревожного 1942 года, золотистая пыль в воздухе, грязная бесконечная лестница…
Из дома я взяла с собой ужин – кусок черного хлеба и жареную кроличью лапу – во время войны в гости ходили со своей едой.
Ляля открыла дверь. На лице ее скорбное выражение, разговаривает шепотом – так положено, когда в доме больной. Мы прошли в комнату, где лежал Юрий Николаевич; прямо передо мной огромное распахнутое окно, а в нем всё то же розовое закатное небо. Справа, у стены, на узеньком пружинном матрасе, без подушек и простынь, укрытый тяжелым шерстяным ковром – Юрий Николаевич. Он глядел на меня, смущенно улыбаясь.
– Вот свалился… – начал он, но я, помня бабушкины заветы о том, что с больными нельзя разговаривать о болезнях, не дала ему договорить и быстро спросила:
– Вы помните эти строки:
Вечность бросила в город
Оловянный закат…
Он тут же подхватил:
Край небесный распорот,
Переулки гудят…
И дочитал стихотворение до конца.
– А какие еще стихи Блока вы наизусть знаете? – спросил он.
Конечно, я назвала «Незнакомку», «В ресторане», «Кармен».
– А стихи о России? А «Двенадцать»?
– Это я знаю хуже.
– В вашем возрасте заучивают стихи о любви. Так и должно быть, – сказал Юрий Николаевич. – Но выше стихов о России я мало что знаю в мировой поэзии. Помню, как в 1916 году к нам попала в Челябинск тоненькая книжечка в зеленой обложке: стихи о России… – Он оживился, задвигался. Ляля стала делать мне знаки: больному нельзя, мол, много говорить. Но мне было интересно слушать, и я сделала вид, что не замечаю ее отчаянных телодвижений. Интересно было еще и потому, что я очень удивилась – казалось, такой человек, каким рисовался мне Либединский по его книгам – коммунист, комиссар – не должен любить Блока. Я и стихи-то прочла ему не без некоторого вызова. А он продолжал, словно отвечая на мои мысли: – Разве забуду я, как на дощатых серых заборах Челябинска впервые прочел «Двенадцать». Голодной и сумрачной весной 1918 года была напечатана эта поэма в газете «Знамя труда», и я до сих пор помню, как ветер рвал газетные листы, пронизывая меня насквозь, а я стоял и читал:
Революционный держите шаг,
Неугомонный не дремлет враг!
Это были слова, которые мы, молодые политработники, каждый день твердили красноармейцам… Я не знаю поэта, который с такой точностью выразил бы наше время, как его выразил Блок. Разве это не про нас написано:
И вечный бой, покой нам только снится..
– Начались философствования… – недовольно пробурчала Ляля. – Врач сказал: никаких волнений. Ты, Лидка, не заводись, сиди молча! Вот лекарство – дашь в девять и в одиннадцать. Кормить будешь каждый час: яйцо, каша, чай… – Она сделала знак, чтобы я вышла в коридор.
Очутившись за дверью, я спросила:
– Что случилось?
– Утром Юра как всегда встал в шесть часов, чтобы прослушать утреннюю сводку, и вдруг потерял сознание, упал. Судороги, рвота. Марк еле дотащил его до кровати, вызвал врача. Последствия контузии, перенесенной на ногах. Нарушены функции вестибулярного аппарата. Лежать, не двигаясь, и не волноваться. Понятно?
– Почему вы уложили его под ковер?
– Семья Марка в эвакуации, да и сам он здесь временно, в доме ничего нет, ни простыней, ни одеял.
– А подушка?
– Подушку нельзя, чуть поднимет голову, начинается головокружение, рвота…
– Понятно. Иди, дежурство принято.
Когда я вернулась в комнату, небо утратило розовую окраску, стало серо-голубым.
– Скоро совсем стемнеет, – сказал Юрий Николаевич, – плохо, что нельзя зажечь огня, нет маскировочных штор…
– Что вы, это прекрасно! Вы не любите сумерки? Нет, конечно, любите! – быстро сказала я. – Мы будем разговаривать, читать стихи, а потом взойдет луна, и станет светло.
Он засмеялся.
– В двадцать лет всё решается просто. Вы можете заварить крепкий чай?
Тогда мне казалось, что я могу всё, а уж заваривать чай… Быстро засыпав сухой чай в чайник, я залила его холодной водой из-под крана и поставила на газ кипятить. Чай получился коричневый, но от него странно пахло баней. Когда я предложила Юрию Николаевичу приготовленный мною напиток, он поморщился и мягко сказал:
– Выплесните это и сделайте так, как я вам скажу.
Он подробно объяснил, что надо сначала сполоснуть кипятком чайник, потом засыпать чай, поставить сухой чай на огонь, залить крутого кипятку, еще немного попарить и только после этого заварить.
– И чтобы он ни в коем случае не кипел, – наставительно добавил он.
Мне было приятно выполнять эти нехитрые указания и совсем не обидно, что я так опростоволосилась.
– У вас дома, наверное, кофе пьют, если вы не знаете, как заваривать чай? – спросил Юрий Николаевич.
Дома у нас пили и чай, и кофе, и какао, но не придавали значения крепости и качеству этих напитков. Может быть, это объяснялось тем, что родные мои большую часть жизни прожили в Тбилиси, а там, как мне казалось, пьют в основном вино. Я высказала Юрию Николаевичу свои соображения. Он засмеялся:
– Что ж, возможно, вы правы. Я много ездил по Кавказу, правда, больше по Северному Кавказу, и всегда страдал оттого, что не мог достать там крепкого чаю. Как расстраивались гостеприимные хозяева, что им не удается угодить мне!
– А где вы бывали на Кавказе?
– Разве это сразу расскажешь! Я написал книгу о Кавказе, вы не читали?
– Нет, – смущенно ответила я.
– Да это и немудрено, – просто сказал он. – Книга вышла в начале июня сорок первого года, за несколько дней до войны. Вон там на полке стоят авторские экземпляры, которые я недавно получил. Возьмите и прочитайте…
Я достала с полки книгу в коричневой обложке. На коленкоровом переплете написано светлыми буквами: «Баташ и Батай».
– Я возьму на дежурство и там прочту, можно?
– Конечно. Тогда-то я и расскажу вам о своих поездках на Кавказ. А сейчас дайте чаю!
Он приподнял голову, но тут же резко откинулся назад, выражение беспомощного страдания выступило у него на лице.
– Лежите, лежите, я сейчас вас напою.
В начале войны мне пришлось несколько месяцев продежурить в госпитале, и некоторый опыт в уходе за больными у меня был.
Я осторожно поила его с ложечки красным, душистым, сладким чаем.
– С вами уютно, – сказал вдруг Юрий Николаевич. – Как будто печка топится. А тут приставили ко мне одну девушку, хорошенькая такая. Она всё молчала, молчала, потом села на окно, вздыхает и говорит: «Хоть бы бомбежка началась, скучно очень». От нее словно из погреба дуло…
Я не удержалась от смеха, фыркнула, ложечка дрогнула, и сладкая красная струйка побежала по его щеке, потом на шею, за ворот рубашки. Наверное, у меня было очень расстроенное и испуганное лицо, потому что Юрий Николаевич улыбнулся и сказал:
– Возьмите полотенце и вытрите, ничего страшного не произошло…
Стемнело, на небе проступили звезды, а вскоре действительно взошла луна, и комната наполнилась прозрачным голубым светом. Я села на окно и, развернув сверток с едой, стала ужинать.
– Вам вкусно?
– Очень.
– А что вы едите?
– Кролика.
– Кролика? Это смешно.
Мне тоже стало смешно, и я сказала:
– На окне, при луне,
Ели кроликов оне…
Он рассмеялся.
– Ого, даже в рифму! Мне Марк говорил, что вы стихи пишете. Может, почитаете?
Я читала ему свои стихи, а потом опять Блока, и он заканчивал то, что я начинала.
– Ну-ка, помните?
В нашу прозу с ее безобразьем
С октября забредает зима…
– Пастернак! Девятьсот пятый год?
– Верно.
– А вы и Пастернака любите?
Дочитана последняя строфа.
Мы перевели дыхание и взглянули друг на друга так, словно произошло что-то хорошее, отчего протянулась между нами тоненькая, но прочная нить.
3
На другой день в восемь часов вечера начиналось мое дежурство на радиоузле. Поезда в те времена ходили весьма нерегулярно, и, чтобы наверняка не опоздать, я доезжала на двадцатом номере трамвая до поселка Текстильщики, а оттуда шла десять километров пешком до станции Люблино. Наш радиоузел находился на полпути между Люблино и Перервой, станция называлась «Депо». Путешествие занимало около трех часов. Но когда идешь одна, размеренным быстрым шагом, хорошо думается, слова ложатся в ритм, в стихи, а я в то время много писала стихов и печатала их в «Комсомольской правде» и «Вечерней Москве». Если не писались свои стихи, я читала чужие, от Текстильщиков до Люблино можно было прочесть наизусть четыре главы «Евгения Онегина».
