Гоголиана. Фантасмагория в тринадцати новеллах - Владислав Олегович Отрошенко
Слетевшая с пера правда состоит в том, что “следы разрушения”, которые обнаружились “после обеда” к приезду масочных дел мастеров, стоят у Синчеро на последнем месте в ряду причин, по которым он всё же решился наложить на лицо Гоголя алебастр. То, как выстроены причины в тексте, говорит о многом. Их даже можно пронумеровать для большей наглядности: “…я не вдруг решился снять маску; но 1) приготовленныий гроб, в которыий должны были положить в тот же вечер его тело, наконец, 2) беспрестанно прибывавшая толпа желавших проститься с дорогим покоийником, заставили меня и моего старика, указывавшего на 3) следы разрушения, поспешить снятием маски…”
Гоголя нужно было побыстрее уложить в гроб. Конечно. Во дворе талызинского особняка уже толпились люди; подъезжали одна за другой кареты; и никто, понятное дело, не вспоминал слов того, на кого хотели поскорее взглянуть в погребальном убранстве: “Будучи в жизни своей свидетелем многих печальных событий от нашей неразумной торопливости во всех делах, даже и в таком, как погребение…”
Торопиться ввиду первых двух причин – необходимости положить в гроб и нетерпения прибывающей толпы – Рамазанову казалось вполне естественным. Публика, читающая газету, поймет. Но вот ответственность за торопливость ввиду того, что тело Гоголя уже якобы разрушается, Рамазанов не стал брать на себя – переложил на старика Баранова. Синчеро сделал это тонко, упомянув “следы разрушения” мельком и приписав их обнаружение своему помощнику таким образом, чтобы было непонятно, видел ли эти “следы” сам Синчеро, пока в нерешительности рассматривал лицо Гоголя, который не казался ему мертвым, или Синчеро ничего не видел до указаний старика, и весь спрос с Баранова:
<приготовленный для Гоголя гроб и прибывавшая толпа> заставили меня и моего старика, указывавшего на следы разрушения, поспешить снятием маски…
В собственных свидетельствах – достоверных и недостоверных – Синчеро окончательно запутался, когда ему захотелось снабдить их подробностями. В обоих его текстах есть одна деталь – открытый правый глаз Гоголя. В газетном тексте Синчеро описывает, как они с формовщиком и мальчиком‑слугою закрывают этот всё еще желающий “глядеть на здешниий мир” гоголевский глаз. Синчеро ни за что не хотел расстаться с этой эффектной деталью своего повествования. Но именно она выдает еще одну правду, скрытую за неправдой – за утверждением скульптора, что он приехал с формовщиком в дом Талызина для изготовления слепка с лица Гоголя “после обеда”.
Разумеется, “печальная весть” слишком сильно всколыхнула всю Москву, чтобы кому-то было дело до того, во сколько именно скульптор снимал маску. Но все же так случилось, что не кто иной, как штаб-лекарь Тарасенков, делавший свои заметки по горячим следам, зафиксировал время работы Рамазанова над маской Гоголя в доме Талызина:
Я был в квартире Гоголя в десятом часу утра. Умершиий лежал уже на столе, одетыий в свое обыкновенное платье; над ним служили панихиду; с лица его снимали маску.
Тарасенков ясно и определенно говорит о двух процессах, происходивших в доме на Никитском бульваре в десятом часу утра – панихиде и снятии маски. Он только не указывает, в какой последовательности они происходили. Но последовательность можно установить благодаря показаниям Синчеро об открытом глазе Гоголя, который он закрыл с помощниками, приложив для этого немало усилий.
Чрезвычайно маловероятно, что панихиду стали бы проводить, оставив глаз усопшего открытым, чтобы он, смущая скорбящих, “светился каким-то мутным, оловянным цветом”. Глаз, скорее всего, был закрыт до начала обряда, который происходил между девятью и десятью часами утра. Тарасенков, который всматривался в лицо Гоголя, лежавшего на столе, пишет: “Долго глядел я на него. Мне казалось, что лицо его выражало не страдание, а спокоийствие, ясную мысль, унесенную с собою за гроб”.
Вряд ли “спокойствие” и “ясную мысль, унесенную с собою за гроб”, могло выражать лицо с открытым глазом, который “как бы хотел еще раз посмотреть на жизнь”.
Но даже если представить, что панихиду над Гоголем совершали, оставив открытым его глаз, то это не отменяет скрытой Рамазановым правды: скульптор и формовщик приступили к делу вовсе не “после обеда”, а примерно в 9:30–10:00. То есть через полтора‑два часа после того, как Гоголь – в 8:00 – был признан умершим.
Для чего Рамазанову понадобилось изменить время своего приезда в дом Талызина на “после обеда”, понять легко. Упоминать – даже вскользь – о том, что лицо Гоголя стало разлагаться уже в десятом часу утра, было просто невозможно: среди читающей газету публики могли быть и врачи-патологоанатомы. Мягкие ткани лица не могли разрушиться и к 14:00–15:00 – эти процессы проявляются лишь через сутки‑двое, – но всё же неопределенное время “после обеда” показалось Синчеро более подходящим, чтоб приписать обнаружение “следов разрушения” неразумному старику Баранову.
Легко также понять природу сообщения некоего Александра Костылева, безвестного сотрудника “Московских ведомостей”, не имевшего никакого отношения ни к снятию маски, ни к кругу друзей Николая Васильевича. Извещая о смерти Гоголя в письме от 9 марта 1852 года своего университетского товарища историка Петра Бартенева, газетчик среди прочего написал: “Сняли и маску, причем содрали несколько кожи с носа, но, кажется, первый бюст не удался; должны были, как говорили студенты, дежурившие при гробе, снимать другой раз”.
Слухов вокруг смерти Гоголя было множество. Любой из них моментально подхватывался и разносился, словно эхо, многократно отражаясь в обширной переписке современников. Но упоминания о содранной с носа Гоголя кожи при снятии маски нет больше ни в одном источнике, кроме письма Костылева. Впрочем, даже если бы Синчеро, неаккуратно отрывая в спешке от лица Гоголя алебастровую негатив-форму, повредил бы в любом месте кожу, это не имело бы никакого воздействия на лежащего перед ним Николая Васильевича – в состоянии vita minima отсутствует реакция на болевые раздражения.
Гораздо сложнее понять, что помешало Синчеро остановиться и потребовать, чтобы Гоголя тщательно обследовали квалифицированные врачи, после того как он вспомнил о летаргии, о гоголевском завещании и его охватили сомнения при виде автора “Мертвых душ”: “…он не казался мне мертвым”.
Было ли самое главное, что требовало от Синчеро усердного и пожизненного сокрытия, – конвульсия, стон, движение тела Гоголя, умирающего под алебастровой маской от асфиксии, или всё же таки Гоголь, в случае если “скрытая жизнь” не прервалась в талызинском доме, умер под толщей монастырской земли?
С уверенностью можно сказать одно – сиделка Вагнер, скульптор Рамазанов, формовщик Баранов и журналист Костылев не могут считаться теми лицами, которые установили смерть Гоголя.
Ответ же на поставленный вопрос знает теперь только дух Синчеро – где бы он ни
