Константин Крылов - Нет времени

В этом пространстве-времени современности «почвой» неизменно является только то, что уходит из-под ног. Почва обнаруживает себя именно в том, что на ней нельзя просто стоять — за неё чем дальше, тем больше приходится цепляться. Но сам жест судорожного цепляния за то, что, по идее, должно просто лежать под ногами, показывает нам, насколько неотрадиционализм всех мастей — от ваххабизма до американского неоконсерватизма и либертаризма, — близок постмодернизму, во всех его проявлениях — от идеологии утраченного авангарда до идеологии возвещения хорошо забытой «новизны».

Кондовость — в описанном выше смысле — обычно приписывается «народу», в особенности русскому народу. В особенности — потому, что русским в принципе отказывают в каком бы то ни было «интересном содержании», не говоря уже о других свойствах. Там где даже в каких-нибудь отвратительных горцах принято усматривать этнографическую живописность (черкески-папахи-газыри и прочий чуркаганский фаршлык) и дикое величие страстей и нравов (кровная месть, джигит-кинжал, «мужчина не работает» и так далее), у русских разрешается видеть только серую, неинтересную жизнь, проводимую в бедных селеньях среди скудной природы и исполненную той самой кондовости. На возражения (русские-де не такие) обычно следует кондовый ответ: «да, мы[142] вот такие, и неча тут рассуждать, про нас всю правду сказал ещё маркиз де Кюстин и другие приличные люди».

Здесь петля затягивается: кондовость оказывается всего лишь орудием изолганности — и её же результатом. Наивное сознание, столкнувшись с юркой мышиной повадкой экстравертлявых лгунишек, — которые, однако, быстро-быстро сгребают под себя цопкими лапками всё сколько-нибудь ценное — пытается хотя бы спасти что осталось, замыкаясь в кондовом гугнении. Увы, кондовость — это как раз и есть та самая мышеловка, куда эти мыши пытаются загнать людей, и нельзя сказать, чтобы совсем безуспешно.

И совсем не случайно ведь хрестоматийным выражением интеллигентной кондовости стали неудачные строки великого поэта «Умом Россию не понять» — написанные, разумеется, в Германии.

ЕБН. Вместо некролога

Вспоминать ельцинскую эпоху у нас не то что не любят, но стараются это делать выборочно — и, желательно, в своём кругу. Разговорчики на эту тему ведутся вполсловечка, с поддонцем, со специальными усмешечками, — особенно среди тех, кто в те лихие годы особенно лихо грабил и харчился от пуза.

Но ещё характернее жалкие мышиные лыбочки тех, кто в те годы ничем не попользовался, а, напротив, пострадал и лишился. Воспоминания о челночных рейсах и торговле переморожеными помидорами приберегаются для таких же — битых-ломатых, перетерпевших, и доподлинно узнавших, почём он, зелёный.

Если с чем-то сравнивать интонацию этих разговоров, то на ум приходит одна неприятная аналогия. С очень похожей кривоватой хмылочкой иные пожившие-повидавшие мужички вспоминают совместное житьё с какой-нибудь распутной бабой — из таких, кому не впадлу прийти под утро в рваных колготках и следами малафьи на рыльце, получить заслуженную оплеуху, поваляться на полу, а на истошное «ну почему?!» спокойно встать, отряхнуться и пожать плечиками: "ну вот такая я блядь, сам выбирал».

Слово «блядь», вопреки пуристам, хоть и грубо, но вполне пристойно: его, к примеру, можно встретить в богослужебных книгах на церковнославянском. Там оно означает ошибку, заблуждение или ересь, причём не случайную, а упорную, сознательную ошибку, намеренное отступление от истины. Слово родственно западнославянским словам, обозначающим потемнение, помрачение ума, слепоту и смешение, квипрокво и всяческую неразборчивость.

За этим стоит образ правильного пути, как правило единственного, ведущего к праведной и святой цели — и великого множества «кривых, окольных троп», по которым блядь и ходит по блядским своим делам.

Разумеется, это может касаться человеческого поведения в любых сферах. Нынешнее значение слова так выпятилось понятно почему: распутная баба, «блудница», ходящая по мужикам в самом прямом смысле слова (из избы в избу, каждый раз по другой дорожке, задами-огородами) овеществляет метафору, воплощает совсем уж буквально. Но вот, например, церковнославянское «блядивый» означает «празднословный», «демагогический», а если совсем уж точно — «многими речами приводящий в заблуждение и сбивающий с толку».

На это стоит обратить особое внимание, потому как тут-то и пролегает грань, делающая блядство особенно низким грехом, куда более скверным, чем «просто» ложь или «просто» измена. В отличие от обычного лжеца, стремящегося убедить человека в чём-то ложном, но конкретном, блядоуст ставит перед собой иную, ещё более мерзкую цель — отвратить человека от истины как таковой, сманить с прямой дороги в тёмные чащобы разнообразной неправды, где человек сам заплутается, сам себя обманет, потеряется и погибнет. Лжец учит лжи, но хотя бы определённой лжи — поэтому от неё ещё можно возвратиться к истине. Блядоучитель же учит всей лжи сразу. Точно так же, обычная баба-блядь не «изменяет» одному мужчине с другим, вполне определённым мужчиной, которого она «предпочла» первому, а именно что спит со всеми. Это куда более глубокий уровень нравственного падения, чем обычная измена в стиле мадам Бовари или Карениной.[143]

Позволяя себе толику пафоса, можно сказать, что подлинной противоположностью Истине и Добру являются даже не ложь и аморальность, а именно что блядство.[144] Человек, искренне придерживающийся ошибочного мнения или практикующий неправильное поведение, ещё небезнадёжен. Например, человек, сознательно лгущий по какому-то поводу, причём в одном и том же ключе, тоже может быть не столь уж плохим: например, он может быть убеждён, что эта ложь «сейчас нужна» и «будет во спасение». Но вот человек, принявший ложь как норму мышления и образ жизни — это уже «другая порода людей». Именно поэтому самый доброжелательный и симпатичный циник бесконечно гаже самого угрюмого фанатика. Впрочем, ещё бывают циники, изображающие фанатиков — и это уже запредельно гадко…

Но вернёмся к «ельцинской эпохе». Самое краткое и самое точное, что можно о ней сказать — это было блядское время. Время, когда разнообразное блядьё — точнее, блядва — вы(е)билась во власть и сама стала властью.

Строго говоря, «ельцинский век» следует делить на три части — до воцарения ЕБНа на российском престоле, до уничтожения Верховного Совета, и, собственно, само царствие.

Первая часть — которая «до» — сейчас сильно зашлифовалась в коллективной памяти, и всё по тем же причинам: вряд ли бывший муж бляди будет вспоминать период досвадебного ухажёрства. Особо мерзит тут именно искренность былого чувства: ведь любил же он эту дешёвую потаскушку, дарил цветы, стоял под окнами, «все дела». Это вспоминать даже противнее, чем её последующие рысканья по мужикам, ибо ничто так не унижает человека, как проявление высоких чувств к куску дерьма. «Целовал какашку», фу, бэээ.

Но будем всё-таки честны. Вспомним, как оно было.

Не то чтобы фамилия Ельцина вообще была никому неизвестна: человек на таком посту не может быть совсем уж никому не ведом. Но то был просто один из начальников, ничем не лучше и не хуже прочих. Все их омерзительные рыла слипались в одну противную размазню, на которую народ смотрел примерно так же, как детсадовские дети на детсадовскую пшённую кашу серого цвета: «уж лучше голодать, чем такое есть».

А вот о существовании Ельцина как чего-то особенного — случайно просыпавшейся изюминке в той самой шрапнельнрой каше — широкие массы советского народа узнали в последнюю неделю октября 1987 года. Сначала по столице, а потом по всему Союзу запорхали-зашелестели слухи, что какой-то правильный свердловский мужик на пленуме ЦК обличил Горбача и всех коммуняк в злоупотреблениях, за что его сняли со всех постов и засунули в психушку, где пытались убить ножницами. Вместе со слухами поползли набранные на пишмашинке копии «речи Ельцина». Я видел несколько вариантов этой речи. Некоторые из них более или менее соответствовали тому, что было реально сказано, некоторые — более интересные — были чистой фантазией. Ельцину приписывались обличения зажиревших коммуняк, требования создать «вторую партию», требования всяческих свобод «и ваще». Несомненный факт изгнания с партийного Олимпа придавал всему этому некую достоверность: не могли же они убрать его совсем ни за что? В книжном магазине на Калининском проспекте тишком списывали в макулатуру фотопортреты Ельцина. Некоторые их подбирали — как всё запрещённое.