Лидия Ивченко - Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года

Но времена менялись. В эпоху 1812 года среди русских офицеров в силу новых веяний в воспитании находились «вольнодумцы» и скептики, склонные объяснять страсть к чинам и наградам прежде всего людским тщеславием. Таких офицеров в русской армии было сравнительно немного, как правило, они «группировались» в гвардии, а первым среди них был, безусловно, А. В. Чичерин. Заглянув в дневник свободолюбивого прапорщика, мы обнаружим там глубокий анализ его честолюбивых помыслов, где, однако же, главная роль отведена «общественной пользе». «Как же мне не везет — все совершается наперекор моим желаниям. Страстно желать боя, мечтать, как о высшем счастье, о том, чтобы пожертвовать покоем и самой жизнью — и что же? Вернуться к мирному существованию и уныло влачить свои дни среди городских удовольствий. Рассудок говорит мне, что эгоизм и тщеславие заставляют меня мечтать о боях и сражениях, ибо и счастье быть полезным для меня не полно без известности, без славы, что кресты и чины имеют свою долю в чувствах мужества и патриотизма. Но разве тщеславие не участвует во всех наших поступках и разве не похвально желать наград, когда они служат свидетельством мужества и отличают тех, кто оказал услуги Отечеству? Чины и награды никогда не прельщали меня. Однако тщеславие ли увлекает меня видением славы, или желание быть полезным электризует мою душу, но воевать мне необходимо, как дышать, и день нашего отъезда из армии будет для меня траурным днем»{28}.

Безусловно, неменьшим зримым выражением служебного успеха, пользы, принесенной государю и Отечеству, а также личного мужества и военной опытности служили награды. Наградная система была напрямую связана с системой чинопроизводства. Вновь предоставим слово «иностранному наблюдателю»: «В понятиях большинства, можно без преувеличения сказать, добро и зло почитаются синонимами опалы и милости. Оценка, основанная на душевных свойствах, всегда уступает значению занимаемой должности; и степень оказываемого почтения может гораздо точнее быть определена по придворной табели о рангах, чем положительными достоинствами. Если я желаю иметь понятие о добродетелях какой-нибудь русской придворной особы, то мне стоит только, не ожидая неизбежных ответов, которые мне будут сделаны, взглянуть на его одежду и удостовериться в присутствии на ней этих четырех крупнейших и непогрешаемых добродетелей: красной — Александровской ленты, голубой — Андреевской, звезды святого Георгия и таковой же святого Владимира. Престол, наподобие лучезарного светила, согревает своим благоволением счастливых избранников этих высоких отличий и налагает на них какой-то общий царственный отпечаток…»{29} В приведенном нами «свидетельстве эпохи» перечислены высшие награды империи, о которых подавляющее большинство русских офицеров могло лишь мечтать. Обладателю подобной «коллекции» орденов, помимо личного мужества и воинского мастерства, требовалось еще одно немаловажное качество, которое Фридрих Великий считал главным в военной карьере — счастье. Счастливыми людьми в ту пору были те, кто на протяжении многих лет совершали подвиги, обратившие на себя внимание благожелательного к ним начальства, оставшись при этом в живых. Так, академик Е. В. Тарле заметил по поводу одной из составляющих успеха прославленного русского полководца: «Самым удивительным в карьере Багратиона было то, что он дожил до 47 лет». Генерал Ермолов, сам не отличаясь в сражениях, по его собственному выражению, «застенчивостью», как-то раз сказал генералу Милорадовичу: «Для того, чтобы находиться повсюду с вашим превосходительством, надобно иметь две жизни».

В 1812 году, по Учреждению об управлении большой действующей армией, главнокомандующий имел право награждать отличившихся на ратном поприще орденами: Святого Георгия 4-й степени, Святого Владимира 4-й степени с бантом и Святой Анны 2-й и 3-й степеней и шпагами с надписью «За храбрость»{30}. Именно эти награды и были самыми доступными для офицеров. Среди них самым распространенным был орден Святой Анны 3-й степени, который до 1815 года носился на эфесе холодного оружия. Так, Денис Давыдов, минуя этот орден, получил сразу Святого Владимира 4-й степени как память о боевом крещении в деле при Вольфсдорфе в 1807 году, где он проявил главную добродетель военного — личную храбрость. Этого было вполне достаточно для того, чтобы князь Багратион ходатайствовал о награждении своего штабного офицера. Денис Давыдов вспоминал об этом служебном успехе с некоторой долей иронии, но в русской армии были офицеры, которые весьма трепетно относились к менее высокой, но первой в своей жизни награде. «В селе Поливанове мы узнали, что за Бородинское сражение пожалованы Александр и я кавалерами ордена Святой Анны 3-й степени на шпагу; в тот же день Юнг случайно нашел на дороге ленточку Станислава — польского ордена, мы ее разрезали и, поделившись, вдели в петлицы к шинелям, в которых ходили», — рассказывал один из братьев Муравьевых{31}. Он же признавался: «Мы были умеренны в честолюбивых видах своих. Однажды, в разговоре между собою, каждый из нас излагал, какой бы почести желал достичь по окончании войны, и я объявил, что останусь доволен одним Владимирским крестом в петлицу»{32}.

Орден Святого Владимира 4-й степени «с бантом» пользовался большим почетом, чем «аннинская шпага», на что указывает разница в чинах офицеров, в разное время претендовавших на эту награду. Приведем рассказ H. Е. Митаревского: «Получен был приказ фельдмаршала о наградах за Бородинское сражение. Многие были награждены орденами и чинами, что произвело большую радость. Наш ротный командир, подполковник, получил Святого Владимира с бантом; штабс-капитан — золотую шпагу "за храбрость", которую уже имел за Прейсиш-Эйлауское сражение; убитый подпоручик тоже золотую шпагу («За храбрость». — Л. И.); два поручика по аннинской шпаге; нижним чинам дали несколько Георгиевских крестов. Я и другой подпоручик, как младшие и написанные в представлении после всех, ничего не получили. Хотя это было и неприятно, но нельзя было и роптать. Все одинаково были в деле; получить, разумеется, должны старшие, — всех же наградить было бы слишком много»{33}. Юный артиллерист горевал недолго: отличившись под Малоярославцем, он снова попал в наградные списки: «Сделано было представление к награде обо всех офицерах и нижних чинах. Как и прежде, в списке были проставлены старшие впереди, а меня и прапорщика, как младших, поместили после всех. <…> Я думал, что мне придется остаться, как и за Бородино, без всякой награды: такая, видно, моя участь. Нежданно-негаданно явился вестовой Московского полка, спросил меня и сказал, чтобы я пожаловал к полковому командиру. Я пошел. Командир сидел у огня со своими офицерами, которых всего-навсего осталось восемь человек, да солдат сотни две с небольшим. Приказал он адъютанту читать бумагу, где, как оказалось, было представление меня к награде и очень хорошей. Когда адъютант прочитал, то командир спросил меня: "довольны ли вы?" Мне оставалось только поблагодарить его. При этом он еще прибавил: "вот видите ли, когда мы стояли под Тарутином, то вы и знать нас не хотели, а мы вас не забыли…" Я замялся и кое-как извинился тем, что, по случаю больной ноги, не мог тогда ходить. <…> По представлению полкового командира и так как дело происходило в виду самого дивизионного командира, генерала Капцевича, я, не имея еще ничего за отличие, получил прямо Владимира с бантом»{34}.

. Не менее дорожил этой наградой гвардейский артиллерист И. С. Жиркевич, ко времени вступления в Париж уже обладавший и орденом Святой Анны 2-й степени: «…Один из зрителей подошел ко мне и, взяв в руки висевший в петлице у меня крест Святого Владимира, спросил: "позвольте полюбопытствовать, ведь это орден Святой Анны?" — "Нет, — отвечал я, — вот орден Святой Анны". И при этом расстегнул мундир свой <…>, под которым закрыт был на мне этот орден. Эффект вышел неожиданный: несколько лиц, вероятно, прежде обративших внимание на наш разговор, обступили меня и начали, как чудо, рассматривать крест и делать о нем разные вопросы. Действительно, в то время орден этот был замечателен тем, что кругом был осыпан стразами, которые принимали за бриллианты. Удовлетворив, по возможности, любопытству окружавших меня лиц, я застегнул вновь мундир, спрятав под него орден. Тогда подошла ко мне девушка, лет 17-ти, ее называли в толпе графинею, расстегнула мне мундир, вынула опять наружу орден, сказав мне: "Присутствующие дамы прислали меня просить вас не скрывать этого ордена и позволить им удовлетворить свое любопытство и, кроме того, мы находим, что кто носит подобные знаки на груди, тому неприлично скромностию закрывать свою заслугу!" Кругом послышались одобрительные голоса: "Браво! Браво, графиня!"»{35}