Игорь Кон - Клубничка на березке: Сексуальная культура в России

Однако в русской медицине были и другие взгляды. Старший брат В. М. Тарновского известный акушер-гинеколог Ипполит Михайлович Тарновский, изучавший, в отличие от судебных психиатров, женщин, принадлежавших к его собственному кругу, пришел к выводу, что, хотя лесбийская любовь в целом является «болезненной и патологической», многие обследованные им женщины во всех отношениях нормальны (Тарновский, 1895). Их странное и противоестественное, с точки зрения обычных людей, сексуальное влечение не только не причиняет им вреда, но и удовлетворяет их физиологические потребности. Их сексуальная жизнь развивается так же, как жизнь нормальных людей, с той только разницей, что объектом их влечений являются не мужчины, а женщины. Лесбийская любовь распространена гораздо чаще, чем принято думать; некоторые жены оставляют мужей ради подруг не потому, что они всю жизнь несли в себе зародыш патологии, а потому, что они были несчастны в своей супружеской жизни, а проститутки занимаются любовью друг с другом не потому, что такова их сексуальность, а потому что их работа вызывает у них отвращение к мужчинам. Впрочем, взгляды И. М. Тарновского в конце XIX в. разделяли немногие.

В начале XX в. обсуждение природы однополой любви вышло за рамки медицинской литературы. Работы Крафт-Эбинга и других европейских сексологов читали и обсуждали многие образованные люди (Берштейн, 1999). В книге Розанова «Люди лунного света. Метафизика христианства» медико-биологический подход был дополнен историко-культурным.

Гомоэротизм интересует Розанова не сам по себе, а как концентрированное выражение аскетизма и антисексуальности. По Розанову, носителями древней и новой философии аскетизма и бесполости являются прежде всего содомиты, «люди лунного света», возводящие в ранг всеобщего религиозно-нравственного принципа свое собственное неодолимое «отвращение к совокуплению , т. е. к соединению своего детородного органа с дополняющим его детородным органом другого пола. “Не хочу! не хочу!” – как крик самой природы , вот что лежит в основе всех этих, казалось бы – столь противоприродных религиозных явлений» (Розанов, 1990. Т. 2. С. 27).

Духовные содомиты, выразители мирового «не хочу», «восторженно любят», в то же время гнушаясь всем сексуальным. Розанов признает их высокие человеческие достоинства и право на собственный образ жизни. По его словам, именно эти люди, отрешившись от земных интересов и задачи продолжения рода, воплощают в себе индивидуально-личностное начало бытия: «Кто слагал дивные обращения к Богу? – Они! Кто выработал с дивным вкусом все ритуалы? – Они! Кто выткал всю необозримую ткань нашей религиозности? – Они, они!» (Там же. С. 73).

Но они – Другие , и то, что хорошо для них, плохо для остальных. Между тем они «образовали весь аскетизм, как древний, так и новый, как языческий, так и христианский. Только в то время как в других религиях он занимал уголок , образовывал цветочек , христианство собственно состоит все из него одного» (Там же. С. 126).

«Бескровное скопчество», «бессеменная философия», «царство бессеменных святых» опасны как для выживания человеческого рода, так и для личного счастья.

Во втором издании «Людей лунного света» Розанов в качестве специального приложения поместил «Поправки и дополнения Анонима». Под этим именем скрывался священник, будущий знаменитый богослов и философ Павел Флоренский, возражавший одновременно и Розанову, и Вейнингеру и развивавший собственную теорию, согласно которой к однополой любви предрасположены не только мужчины с пониженной маскулинностью, но и гипермаскулинные мужчины.

Для молодого Флоренского эта проблема была и глубоко личной. В дневниковой записи от 7 июля 1909 г. его ближайший друг А. В. Ельчанинов вспоминает разговор с Флоренским: «Я провожал его на вокзал, где около часу мы ждали поезда. Беседа была длинная, и помню только главное. Мы говорили все о том же равнодушии Павлуши к дамам и его частой влюбленности в молодых людей; мы долго путались в объяснениях, и только в конце П<авел> напал на следующую гипотезу. Мужчина ищет для себя объект достаточно пассивный, чтобы принять его энергию <который бы мог принять его энергию?>. Такими для большинства мужчин будут женщины».

Однако натуры недостаточно мужественные ищут себе дополнения в мужественных мужчинах, а для гипермужественных мужчин женское начало «слишком слабо, как слаба, положим, подушка для стального ножа». Поэтому они тоже ищут и любят мужчин. Именно таким человеком Флоренский считал себя (Ельчанинов, 1997 С. 209).

Флоренский хотел стать монахом, но его духовник настойчиво рекомендовал ему стать священником, что предполагало обязательную женитьбу. После мучительных сомнений Флоренский подчинился и летом 1910 г. обвенчался с сестрой своего друга и ученика Василия (Васеньки) Гиацинтова. Взгляды Флоренского отразились и в его главном богословском сочинении «Столп и утверждение Истины», в котором, особенно в теории дружбы, некоторые критики, вроде Н. Бердяева, не без основания усматривали «счеты с собой, бегство от себя, боязнь себя» и «оправославливание» античных чувств. Косо смотрели на эти идеи и многие богословы (см. Берштейн, 2004).

Более откровенно проблемы однополой любви обсуждались в художественной литературе.

Голубые тени Серебряного века

Осознание собственной нетрадиционной ориентации и «выход из чулана» сопровождались включением гомосексуального дискурса в высокую художественную Культуру (Осипович, 2003; Шахматова, 2003; Эткинд, 1996, 2002).

Эти процессы широко отражены в дневниках и мемуарах эпохи.

«От оставшихся еще в городе друзей... я узнал, что произошли в наших и близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией довольно удивительные перемены. Да и сами мои друзья показались мне изменившимися. Появился у них новый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вызывающее, хвастливое в нем. <...> Особенно меня поражало, что из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам “однополой любви”, теперь совершенно этого не скрывали и даже о том говорили с оттенком какой-то пропаганды прозелитизма. <...> И не только Сережа <Дягилев> стал “почти официальным” гомосексуалистом, но к тому же только теперь открыто пристали и Валечка <Нувель>, и Костя <Сомов>, причем выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка. Появились в их приближении новые молодые люди, и среди них окруживший себя какой-то таинственностью и каким-то ореолом разврата чудачливый поэт Михаил Кузмин...» (Бенуа, 1990. С. 477).

В дневниковой записи 4—8 июня 1906 г. Бенуа жалуется: Сережа «надоел мне своими откровенностями о педерастии. Какая скука и пошлятина. Хуже блядовства» (Бенуа, 2008).

«Чудачливый» Кузмин, о котором с неприязненной иронией упоминает Бенуа, – один из крупнейших поэтов XX в. Воспитанному в строго религиозном старообрядческом духе мальчику было нелегко принять свою необычную сексуальность, но у него не было выбора. Он рос одиноким, часто болел, любил играть в куклы, и близкие ему сверстники «все были подруги, не товарищи» (Кузмин, 1994а. С. 711). Первые его осознанные эротические переживания были связаны с сексуальными играми, в которые его вовлек старший (точнее, средний) брат. В гимназии Кузмин учился плохо, зато к товарищам «чувствовал род обожанья и, наконец, форменно влюбился в гимназиста 7 класса Валентина Зайцева». За первой связью последовали другие, ближайшим школьным другом, разделявшим его наклонности, был будущий советский наркоминдел Г. В. Чичерин. Кузмин стал подводить глаза и брови, одноклассники над ним смеялись. Однажды он пытался покончить с собой, выпив лавровишневых капель, но испугался, позвал мать, его откачали, после чего он во всем признался матери, и та приняла его исповедь. В 1893 г. более или менее случайные связи с одноклассниками сменила связь с офицером, старше Кузмина на четыре года, о которой многие знали. Этот офицер, некий князь Жорж, даже возил Кузмина в Египет. Неожиданная смерть князя подвигла Кузмина в сторону мистики и религии, что не мешало его новым увлечениям молодыми мужчинами и мальчиками-подростками.

Мой милый, молю, на мгновенье

Представь, будто я – она.

Кузмин был своим человеком в доме поэта Вячеслава Иванова (1866—1949). Глубокая любовь к жене Лидии Зиновьевой-Аннибал не помешала Иванову одновременно увлекаться молодым поэтом Сергеем Городецким (1884– 1967), к которому обращено знаменитое стихотворение «Китоврас» (1906):

Я вдали, и я с тобой – незримый, —