С. Панов - Новые безделки: Сборник к 60-летию В. Э. Вацуро
Муравьев не дочитал 1-го тома «Опытов…» до конца: большая половина книги даже не разрезана. Пометы его, в основном, относятся к трем статьям Батюшкова: «Речь о влиянии легкой поэзии на язык», «Нечто о поэте и поэзии» и «Прогулка в Академию Художеств». Приведем наиболее показательные из этих помет:
Текст Батюшкова Пометы Н. Муравьева Петр Великий пробудил народ, усып- Не будите меня, молодую, рано-раноленный в оковах невежества; он создал поутру!для него законы, силу военную и славу.Ломоносов пробудил язык усыпленного И так Ломоносов создал красноречиенарода; он создал ему красноречие и Библии, Слова о полку Игоря и Летопи —стихотворство… си Нестора?…ибо язык идет всегда наравне с успе- О как обработан и усовершенствованхами оружия и славы народной… должен был быть язык татарский при…один из первых образователей язы- Батые и Тамерлане!ка французского, которого владычество, что-нибудь одно, или пагубное,почти пагубное, распространилось на все или не пагубное, — и что значит почти.народы……на поприще изящных искусств, по- двусмысленнодобно как и в нравственном мире, нич —то прекрасное не теряется……боготворят свое искусство как луч- Поэзия не есть лучшее достояние че —шее достояние человека образованного… ловека — а вера? добродетель? — свобода?Храм Януса закрыт рукою Победы, не- Аустерлиц?разлучной сопутницы Монарха……и нет сомнения, что все благород- Какая дерзость ручаться за других!ные сердца, все патриотыс признатель- Кто выбрал автора представителем всехностию благословляют руку, которая патриотов?столь щедро награждает……и поныне удостаивает их своего пок —ровительства… похабное, поганое слово!…дар выражаться, прелестный дар,лучшее достояние человека… неправда.Поэзия, осмелюсь сказать, требует все- Не одна поэзия, всякая наука, всякоего человека. художество, всякое ремесло требуют все — го человека.…вся фаланга героев, которые создалис Петром величие Русского царства. Вздор, Россия и без них была велика.Хвала и честь великому основателюсего города! Хвала и честь его преемни- захотелось на водкукам…Я долго любовался сим зданием, дос- опять на водкутойным Екатерины…Вступая на лестницу, я готов был хва- будет на водку.лить с жаром монархиню……один иностранец, пораженный сме —лостию мысли, сказал мне, указывая на глупо!коня Фальконетова: он скачет, как Рос —сия!…готов был воскликнуть почти то же, то же или не то же?что Эней у Гелена…И можно ли смотреть спокойно накартины Давида и школы, им образо- Невежество!ванной, которая напоминает нам одниужасы революции…
Даже эта подборка «избранных помет» Муравьева демонстрирует, что в основе негативного отношения декабриста к прозе Батюшкова лежали не политические пристрастия. Среди таковых можно указать на отрицание Муравьевым «покровительства» и «меценатства» (благодетельное воздействие которых Батюшков много испытал на себе), иронические отзывы о российских монархах или почитание картин Ж. Л. Давида. Но не они определяют его отрицательное отношение к морализаторским опытам поэта. Более всего Муравьева не удовлетворяет, во-первых, постоянно упование Батюшкова на «язык», «поэзию», «искусство» как высшие сферы человеческой деятельности (именно к ним Батюшков пытался «приохотить» своего воспитанника). Во-вторых, и главное: Муравьев никак не может понять и принять батюшковской «многосмысленности». Что значат выражения «почти пагубная», «почти то же» — «что значит почти?», «то же или не то же»?
Неприятие «многосмысленности» — характернейшая черта «декабристского» сознания, которая, собственно, и обозначила отличие «детей 12-го года» от старших современников, сформировавшихся всего несколькими годами ранее. Поэтому Батюшков занят поисками смысла бытия («Скажи, мудрец младой, что прочно на земли? Где постоянно жизни счастье?..» — I, 199), уверенный, что этот «смысл» многозначен и бесконечен в своем проявлении, — а Никита Муравьев добивается предельной полноты и ясности, пытаясь подвести сложнейшие проявления жизни под точные и локальные определения: никаких «почти»! Эта, типично декабристская, форма миросозерцания определила и всю историю «тайных обществ» с их «спорами» и «размышлениями» по поводу «цареубийственного кинжала» и «обреченного отряда», с их самоликвидациями и возникновением все новых «ответвлений». Она же определила и всю историю рокового дня 14 декабря 1825 г., когда отточенный и продуманный план государственного переворота был «провален», в сущности, только потому, что его творцы не смогли учесть «многосмысленности» ситуации с присягой в Сенате, с «возмущением» полков, с цареубийством и т. п.
Это же стремление к «однозначной» цельности определило и «бытовой» облик декабристского поведения. Примечательным оказывается эпизод, зафиксированный в воспоминаниях В. А. Олениной: «На детском вечере у Державиных Екатерина Федоровна заметила, что Никитушка не танцует, подошла его уговаривать. Он тихонько ее спросил: „Maman, estсе qu’ Aristide et Caton ont dansé?“ <„Мама, разве Ариствд и Катон танцевали?“ — франц.> Мать на это ему отвечала: „Il faut supposer qu’oui, à votre âge“ <„Думаю, что в твоем возрасте — да“>. Он тотчас встал и пошел танцевать»[265].
Равнение на античную «однозначность», привлекательное в детском возрасте, сохранилось в Никите Муравьеве и позже — и вызвало у Батюшкова ироническое отношение. В письме к Е. Ф. Муравьевой, отправленном по дороге в Италию из Вены (18/30 декабря 1818), Батюшков заметил: «Простите, буду писать из Венеции или Флоренции к вам, а к Никите из Рима, ибо он Римлянин душою» (II, 528). И позже, в письме из Неаполя от 24 мая 1819 г.: «Благодарю Никиту за коротенькое его письмо в слоге Тацитовом. Он забывает, что я уже не в Риме и ко мне можно писать пространнее и длинными периодами» (II, 543). Батюшков относился к идеалу «римлянина» иронически: «римлянин» бессмыслен в современной России. Не случайно в 1817 г., дезавуируя известную легенду Отечественной войны о подвиге Н. Н. Раевского и его сыновей, он вложил в уста прославленного генерала саркастическую констатацию: «Из меня сделали Римлянина…» (II, 37)[266].
В конце концов однозначная «идеальность», отличавшая Никиту Муравьева от того типа «просветителя», какой в сознании Батюшкова связывался с М. Н. Муравьевым-отцом, определила настороженное отношение к выросшему «брату». В мае-июне 1818 г. Батюшков около месяца живет в Москве. Там же находится Никита Муравьев, подпоручик, прикомандированный к Гвардейскому корпусу. Батюшков предпочел поселиться отдельно, «боясь его стеснить» (II, 486), — и лишь после настойчивых просьб матери переехал к Никите. «Он бодр и весел, — пишет Батюшков Е. Ф. Муравьевой, — о чем ему скучать и сокрушаться? У него нет никаких несчастий, и имея такую мать, как вы, и столько даров Провидения, можно ли роптать на него и называть себя несчастливым? У него же рассудок слишком здрав: вы это лучше моего знаете» (II, 488). Характеристика Никиты здесь весьма двусмысленна. Батюшков вроде бы и хвалит его (а что же делать в письме к матери?), — но похвала выходит натянутой, «кисло-сладкой»: бодрость и веселье, отсутствие несчастий и благословение Провидения… А слишком здравый рассудок — это, в глазах Батюшкова, вовсе не достоинство.
