Арнольд Дж. Тойнби - Цивилизация перед судом истории. Мир и Запад
Даже сегодня, если вы спросите греческого крестьянина, кто он есть, и он на минутку забудет, что в школе его учили отвечать на это «эллин», то он скажет вам, что он «ромейос», то есть греческий православный подданный вечной и идеальной Римской империи со столицей в Константинополе. Употребление слова «эллин» для обозначения современного грека — это возрождение архаизма; слово стало широко употребляться с VI века христианской эры, и теперь антитеза «римлянин» (грекоговорящий приверженец православной церкви) — «эллин» (язычник) — заменила прежнюю классическую антитезу «эллин» (цивилизованный человек) — «варвар». Это может показаться революционным изменением, однако природа все равно «влетит в окно», ибо один момент — и для греков важнейший — остался неизменным, несмотря на все перемены: грек всегда прав. До тех пор пока греческая языческая культура почитается как высший критерий превосходства, грек упивается своим эллинским происхождением. Но как только роли меняются и эллинство, в свою очередь, свергается с трона и объявляется колыбелью варварства во мгле веков, грек меняет тон и провозглашает себя подданным христианской Римской империи, пусть эллинство потеряет лицо, но только не грек.
Таким образом, ловко отстояв свое звание истинного наследника трона, чей бы он ни был, греческий православный христианин идет дальше и «пригвождает» к позорному столбу католическое христианство. ВIX веке греческий Вселенский патриарх Константинопольский Фотий указал, что западные христиане впали в ересь. Они исказили Символ Веры, включив туда неканоническое «filioque». Византия всегда права, но в тот момент у нее имелась особая причина подчеркнуть заблуждения западного христианства. Фотий сделал свое дискредитирующее теологическое открытие относительно католиков во время первого раунда политических баталий между византийским и западным христианством, в которых сам Фотий был ведущей боевой силой.
То состязание, как и сегодня между Соединенными Штатами и Советским Союзом, велось за политическое и идеологическое влияние на ничейное пространство, лежавшее между двумя противоборствующими силами. В IX веке язычники, которые во время «переселения народов» заняли юго-восточную часть Европы и распространились от ворот Константинополя до ворот Вены, начали испытывать тяготение к христианской цивилизации своих соседей. К какому из христианских миров они обратятся за просвещением? К греческому православию Византии? Или к латинскому католическому христианству франков? Благоразумие подсказывало, что предпочтительнее обратиться к той из держав, что географически более удалена и, следовательно, менее опасна в политическом плане; поэтому моравские язычники, жившие лицом к лицу с франками, обратились к Константинополю, а болгарские язычники, обитавшие рядом с Византией, обратились к Риму — так же как сегодняшние Греция и Турция, лежащие на пороге России, а не Америки, повернулись лицом к Вашингтону, а не к Москве. Как только выбор был сделан и стало ясно, что он не отвергнут, началась борьба Запада и Византии за Юго-Восточную Европу, и ставки были столь высоки, что соперничество готово было обернуться столкновениями. Кризис, который Фотий подвел к кульминации, был неожиданно оттеснен на второй план вторжением венгров. Когда эта новая орда язычников к концу IX века укрепилась по обе стороны Дуная, восточное православие и католичество оказались вновь удобно разъединенными. Но с обращением венгров в западное христианство, что произошло в конце X века, ссора между двумя соперничающими направлениями христианства возобновилась с новой силой и быстро вылилась в полный и окончательный раскол — схизму 1054 года.
После этого гордость Византии подверглась целой серии ужасных испытаний. Франки-христиане и турки-мусульмане набросились на византийский мир одновременно. Лишь внутренние области России, земли вокруг Москвы, остались целостной частью восточноправославного мира, не потерявшей своей политической независимости. Исконные территории византийской цивилизации — и в Малой Азии, и на Балканском полуострове — были полностью подавлены, а в последней фазе их разгрома, накануне второго, и последнего, падения Константинополя в 1453 году единственное, что оставалось грекам, — это возможность выбрать любое ярмо из двух, одинаково ненавистных и чуждых. Перед лицом этого горестного выбора православные греки Средневековья с горячностью отвергли иго своих западнохристианских братьев и с открытыми глазами предпочли — как меньшее зло — ярмо турок-мусульман. Они «предпочли тюрбан Магомета в Константинополе папской тиаре или Кардинальской шапке».
Чувства, которые предопределили этот знаменательный выбор, отражены в литературных трудах. В Средние века, как и сегодня, антипатия между двумя наследниками Рима была обоюдной. Прочтите отчет ломбардского епископа Лиутиранда саксонским императорам Отгону I и Отгону II о его дипломатической миссии к византийскому двору в Константинополе в 968 году. Если на минуту забыть дату отчета, обратив внимание лишь на тон и настроение, то можно подумать, что автор — американец, посетивший Москву в любое время после 1917 года. Прочтите также книгу византийской принцессы Анны Комнины об истории правления ее отца, императора Алексея, которому пришлось столкнуться с первым крестовым походом. Такое впечатление, что автор — образованная француженка, описывающая нашествие на Париж волны американских туристов со Среднего Запада, во всяком случае, эта аналогия уместна до тех пор, пока она не начинает описание арбалета — нового смертоносного оружия, которое каким-то необъяснимым образом открыли западные люди (несмотря на то что они не правы всегда и во всем). Вот если бы его сумели открыть византийцы, чья доля — всегда быть правыми! Этот пассаж из книги Анны Комнины мог бы с успехом быть жалобой русских в 1947 году по поводу американской монополии на атомную бомбу.
Почему же византийский Константинополь потерпел крах? И почему, с другой стороны, византийская Москва сохранила свою целостность? Ключом к обеим историческим загадкам является установление Византией тоталитарного государства.
Империи, подобно Римской или Китайской, дарующие мир на века некогда охваченным войной странам, завоевывают вследствие этого столь сильную признательность и уважение своих подданных, что последние просто не мыслят свою жизнь вне Империи и соответственно не могут поверить, что когда-нибудь этот, по всей видимости, незаменимый институт может прекратить свое существование. Когда исчезла Римская империя, ни современники, ни последующие поколения, отказываясь смотреть в лицо фактам, так и не согласились признать ее кончину; они при первой возможности постарались привести эти факты в соответствие со своими иллюзиями, вызвав к жизни дух Римской империи. В VIII веке христианской эры были предприняты решительные попытки оживить Римскую империю и на Западе, и на Востоке. На Западе попытка Карла Великого обернулась счастливой неудачей; а вот попытка, предпринятая в Константинополе Львом Сирийцем, увенчалась роковым успехом.
Критическим последствием успешного воссоздания средневековой Восточной Римской империи в колыбели византийской цивилизации стало то, что восточноправославная церковь попала в зависимость от государства.
В языческом греко-римском мире религия была неотъемлемой частью светской общественной жизни. Христианство, возникшее без позволения Римской империи, отстаивало свою свободу в атмосфере преследований и объявлений вне закона. Когда имперское правительство пришло к соглашению с церковью, оно, по-видимому, ожидало, что христианство займет ту же подчиненную и зависимую позицию, какую прежде занимало официальное язычество vis — vis Римского государства; а в греческой сердцевине империи, которая действовала еще три столетия после обращения Константина, это ожидание реализовалось в той или иной степени — если вспомнить, что случилось со св. Иоанном Златоустом, когда он не поладил с императрицей Евдоксией, или историю с папой Вигилием, навлекшим неудовольствие императора Юстиниана. К счастью для церкви, ей удалось освободиться из клетки официоза благодаря краху империи. Даже в Константинополе Вселенский патриарх Сергий в период чрезвычайного кризиса VII века общался на равных с императором Ираклием, а на Западе, где империя распалась за два столетия до этого и больше по-настоящему так и не возродилась, церковь не только обрела свободу, но и сумела ее сохранить. В нашем западном мире церковь в основном сохранила свою независимость от государства, а временами даже пользовалась преимущественным влиянием на него. Современные свободные церкви в протестантских странах и средневековая католическая церковь в еще не разделенном тогда западнохристианском мире находятся в русле нашей западной традиции, в то время как вновь образованные церкви в протестантских странах оказались чем-то исключительным в западной истории. Более того, даже в тех случаях, когда в какой-либо западной стране церковь попадала в зависимое от светской власти положение, эти незападные отношения между церковью и государством смягчались климатом духовной независимости, характерным для западного христианства в целом. Напротив, в византийском мире успешное воссоздание империи в VIII веке лишило Восточноправославную церковь той свободы, которую она на краткий период обрела. Но она согласилась на новое заточение не без борьбы. Битва шла в течение примерно двухсот лет, но окончилась тем, что церковь, по существу, стала одним из подразделений средневекового Восточноримского государства, а государство, принижающее церковь до такого состояния, нельзя назвать иначе как тоталитарным, если наше сегодняшнее понимание термина «тоталитарный» подразумевает, что государство устанавливает контроль над всеми сторонами жизни своих субъектов.
