Марина Сербул - Дела давно минувших дней... Историко-бытовой комментарий к произведениям русской классики XVIII—XIX веков
С незапамятных времен обитали на Кавказе и чеченцы. Вплоть до XVI века они жили в горных селениях, хорошо защищенных от вражеских набегов природными условиями. Затем чеченцы стали обживать и долину, и тогда же возникло их русское наименование (от села Большой Чечен на реке Аргун). К XVI столетию относятся и первые контакты чеченцев с гребенскими казаками, чьи форпосты постепенно продвигались к Чечне.
Жившие преимущественно охотой, скотоводством и набегами, у русских чеченцы научились разводить сады, выращивать овощи и строить дома. Однако начавшие было складываться добрососедские отношения не получили дальнейшего развития: Чечня подпадает под влияние ислама и начинает воспринимать христиан как основного врага. Историк кавказской войны Н. Дубровин так характеризовал психологию чеченцев: они «…торговлей занимались мало и считали это занятие постыдным. В краю, где война была не что иное, как разбой, а торговля – воровство, разбойник в мнении общества был гораздо почтеннее купца, потому что добыча первого покупалась удальством, трудами и опасностью, а второго – одною ловкостью в обмане».
Такие же представления о доблести были распространены и у неоднократно упоминаемых в лермонтовском романе кабардинцев, которых тогда называли также и черкесами. Кабардинцы на Кавказе считались законодателями манер и вкусов: их одежду и вооружение заимствовало большинство горцев, подражали им и русские офицеры. В «Записках декабриста» А. Розена упоминается, что в Пятигорске «офицеры в черкесском наряде гарцуют на славнейших черкесских конях».
На протяжении многих лет кабардинские князья контролировали горные дороги, связывающие Кавказ с остальным миром, и держали в подчинении осетин, ингушей, абазинцев, вынуждая их поставлять продовольствие и оружие.
Осетины, по словам Пушкина, – «самое бедное племя из народов, обитающих на Кавказе» («Путешествие в Арзрум»). Действительно, осетинские земли были малы и потому истощены, не хватало и места для пастбищ. Вот почему осетины вынуждены были заниматься извозом, обслуживая преимущественно русских. «Я нанял шесть быков и нескольких осетин. Один из них взвалил себе на плечи мой чемодан, другие стали помогать быкам почти одним криком», – говорит повествователь в «Бэле». Другие народности этим тяжелым и плохо оплачиваемым трудом заниматься пренебрегали, предпочитая промышлять набегами и войной. Но как бы ни были разрознены горские племена, свою независимость они отстаивали изо всех сил.
Лишь немногие понимали бесперспективность покорения Кавказа военной силой. В 1818 году М. Орлов писал А. Раевскому: «Так же трудно поработить чеченцев и другие народы края, как сгладить Кавказ. Это дело исполняется не штыками, но временем и просвещением… сделают еще экспедицию, повалят несколько народа, разобьют толпу неустроенных врагов, заложат какую-нибудь крепостцу и возвратятся восвояси, чтобы опять ожидать осени… Но со всем тем в этой непрерывной войне есть что-то величественное… Кто, кроме нас, может похвастаться, что видел вечную войну?» Того же образа мыслей придерживался и А. Грибоедов. В стихотворении «Хищники на Чегеме» (1825) от имени живущих общинно-феодальным укладом горцев говорится:
Живы в нас отцов обряды,
Кровь их буйная жива. <…>
Наши – камни; наши – кручи!
Русь! Зачем воюешь ты В
ековые высоты?
Досягнешь ли?
Не изменилась ситуация на Кавказе и во время, описанное Лермонтовым. Вся эта сложная картина обычаев, нравов и социальных отношений представляла собой благодатный материал для литературного изображения. Предшественники Лермонтова («Кавказский пленник» Пушкина, «Аммалат-Бек», «Мулла-Нур» А. Бестужева-Марлинского и множество других произведений ныне уже прочно забытых авторов) изображали Кавказ как край экзотический, в котором обитают еще не испорченные цивилизацией «дети природы».
В «Герое нашего времени» нет романтических эффектных сцен, а если таковые и возникают, то освещаются они с реалистических позиций. По напряженности интриги лермонтовский роман не уступает произведениям Бестужева-Марлинско-го, но он неизмеримо выше их по глубине психологического анализа.
В «Бэле» описывается путешествие через перевал по Военно-Грузинской дороге. По точности и лаконичности это описание можно сопоставить разве что со сдержанно кратким описанием того же самого отрезка пути в дневнике Грибоедова, который он вел в 1818 году для себя, а, стало быть, фиксирующем лишь факты и подлинные переживания.
У Грибоедова: «Подъем на Гуд-гору по косогору преузкому; пропасть неизмеряемая сбоку. По ту сторону ее горы превысокие, внизу речка; едва можно различить на крутой уединенной горке осетинские жилья. Дорога вьется через Гуд-гору кругом; несколько верховых встречаются. Не знаю, как не падают в пропасть кибитки и наши дрожки. Еще спуск большой и несколько других спусков. Башни брошенные; на самом верху столб и руины. Наконец приходим в Кашаур, навьючиваем, берем других лошадей, отправляемся далее, снег мало-помалу пропадает, всё начинает зеленеться, спускаемся с Кашаура, неожиданная веселая картина: Арагва внизу вся в кустарниках, тьма пашней, стад, разнообразных домов, башен, хат, имений, стад овец и коз (по камням все ходят), руин замков, церквей и монастырей разнообразных…»
У Лермонтова тот же самый пейзаж обрисован иначе. Внимание повествователя сосредоточено не только на подробностях, открывающихся глазу, но и на передаче чувств, охватывающих зрителя. «Вот, наконец, мы взобрались на Гуд-гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы… совершенно о нем забыли». «…Такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями: голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра… вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, – и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки…»
У Лермонтова дана панорама горного пейзажа, близкая к живописной, недаром он неоднократно запечатлевал горы на полотне.
Города и крепости на Линии, фигурирующие в романе
Дабы не отвлечь читателя от главной темы романа («история души человеческой»), Лермонтов лишь расставляет «опорные вехи», указывающие, где и когда происходит действие. Тифлис, Кизляр, Владикавказ, Екатериноград, Тамань предстают в качестве своеобразных эмблем, выявляющих особенности местного колорита. За каждым названием здесь стоят живописные подробности, образ иной, почти неизвестной тогдашней читательской России, жизни.
Вот как выглядел Тифлис в восприятии А. Розена: «… В Тифлисе все предметы и лица имели особенный, не европейский отпечаток; дома с плоскими крышами, армяне с навьюченными верблюдами, грузины с арбами, женщины, покрытые чадрами, ослы с вязанками дров, кони с кожаными мехами на спине, налитыми водою или кахетинским вином. <…> Протяжные звуки слов грузинских и армянских, в коих особенно слышны буквы гортанные и в нос произносимые, перемешивались с живыми отрывистыми словами русского солдата».
Тифлис был древнейшим городом Закавказья. Он возник еще в V веке и, хотя неоднократно подвергался опустошительным набегам и жестоким разрушениям, каждый раз вновь поднимался из пепла. Тифлис по кавказским меркам был городом крупным: к концу 1830-х годов в нем насчитывалось около 30 тысяч жителей.
А еще Тифлис имел репутацию кавказского «маленького Парижа», ибо в нем сосредоточивался «европейский элемент» края. Здесь стояли основные военные силы русских, в полках насчитывалось немало просвещенных офицеров, в том числе и сосланных за участие в декабрьском заговоре 1825 года. Здесь стараниями наместника А. Ермолова и его окружения открылся офицерский клуб, где, пусть с некоторым опозданием, можно было прочесть русские и иностранные газеты и журналы, здесь была открыта первая на Кавказе гимназия, здесь в магазинах, наряду с местными искусными изделиями, можно было найти и модные новинки из Парижа и Лондона, здесь порой встречались путешественники из Индии, Греции, Хорасана… Вот почему «Тифлис скоро стал для меня вторым Петербургом», отмечал один из служащих в Грузии, переместившись сюда из столицы.
По пестроте и красочности кавказские города были схожи, но в то же время у каждого из них было свое лицо. В Тифлисе, расположенном на холмистой местности, дома были построены так, что «не касаясь мостовой, а поднимаясь только и спускаясь с одной крыши на другую, можно было обойти целый квартал и открыть себе вход в любой дом». Здесь было много древних храмов, а надо всем городом возвышался построенный на горе Метехский замок с высокими круглыми башнями.
