Саморазвитие по Толстому - Гроскоп Вив

Он часто писал Толстому; они несколько раз встречались. Чехову нравились романы Толстого, но не его благочестивые проповеди. (Понимаете? «Благочестивые проповеди» — это попытки Толстого превратиться в ежа. Чехов, разумеется, лиса. Он готов все принять и любит многообразие. Он даже немного похож на лису внешне.) Толстому, в свою очередь, нравился Чехов как человек, хотя, по мнению Толстого, ему недоставало «определенной точки зрения». Впервые они встретились в усадьбе Толстого, когда Чехов застал Льва Николаевича купающимся в пруду. Так и продолжилась их беседа. Позже Толстой хвалил Чехова за «искренность» и признал, что тот создал новые формы письма. На немногочисленных сохранившихся фотографиях они выглядят странной парой: Чехов в плохо сидящем темном костюме, с подстриженной бородой и в очках в роговой оправе, Толстой в сапогах, крестьянской поддеве (будущей «толстовке») и чем-то вроде белой ковбойской шляпы. На одной фотографии Чехов как будто в чем-то кается; Толстой машет сжатой в кулак рукой и смотрит собеседнику прямо в глаза, а Чехов смотрит в пол как провинившийся школьник. Но на святого, как ни странно, из них двоих похож именно Чехов.

Однажды Толстой, прощаясь с Чеховым, прошептал ему на ухо: «А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!» Чехов не слишком расстроился, но позднее сказал, что, когда вспоминает об этой оценке своих трудов, его «и смех, и зло разбирает», и цитировал еще одно высказывание Толстого: «Куда я пойду за вашим героем? С дивана до… и обратно, потому что ему и ходить-то больше некуда» [108].

История смерти Чехова стала легендой. Врач хотел послать за кислородом, но Чехов понял, что, пока его принесут, он уже будет мертв. Вместо этого он попросил шампанского. «Давно я не пил шампанского». Он медленно выпил весь бокал, лег на бок и тихо умер. С ним рядом была его жена, Ольга Книппер. По ее воспоминаниям, «ворвавшаяся огромных размеров черная ночная бабочка… мучительно билась о горящие электрические лампочки и металась по комнате…» Потом с громким звуком вылетела из недопитой бутылки шампанского пробка. Честно говоря, мне плевать, если эти детали кому-то покажутся слишком экстравагантными. Мне хотелось бы, чтобы они были невыдуманными, потому что оказались бы очень к месту в какой-нибудь чеховской пьесе.

Чехов был стоиком. В другую эпоху он мог бы увлечься дзен- буддизмом. Он совершенно точно научился смиряться со своими разочарованиями и трудностями и принимать их. Он не хотел быть кем-то другим или оказаться в каком-то другом месте. Хотите еще за что-нибудь полюбить Чехова? Он был романтиком, но не сентиментальным. «Ужасно почему-то боюсь венчания, — делился он своими переживаниями накануне свадьбы с невестой, Ольгой Книппер, — и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться». Однажды, когда они были в разлуке, он написал ей: «В Москву… в Москву! Это говорят уже не “Три сестры”, а “Один муж”» [109]. В другом письме он говорит об ощущении подступающей старости: «На душе, как в горшке из-под кислого молока» [110]. Но в первую очередь это человек, крайне доброжелательный к другим. Выполняя просьбу написать краткую автобиографию, он отмечает: «В 1892 г. гулял на именинах с В. А. Тихоновым» [111]. Думаю, здесь имеется в виду, что они выпили по нескольку бокалов. В письме после той вечеринки он пишет приятелю: «Вы напрасно думаете, что Вы пересолили на именинах Щеглова. Вы были выпивши, вот и всё. Вы плясали, когда все плясали, а Ваша джигитовка на извозчичьих козлах не вызвала ничего, кроме всеобщего удовольствия. Что же касается критики Вашей, то, вероятно, она была очень не строга, так как я ее не помню. Помню только, что я и Введенский чему-то, слушая Вас, много и долго хохотали» [112]. Разве это не квинтэссенция хорошего человека — стараться убедить другого, что в том, что тот ужасно напился, нет ничего страшного.

Чехов — апофеоз той эмпатии, о выражении которой в своих произведениях так сожалел поздний Толстой. Чехов — мастер сострадания себе самому и другим. Он настоящий лис. Но он понимает и мучения ежей, понимает, почему они думают, что есть только «одна вещь», которая их спасет. Все три сестры, конечно, ежи; всех их определяет один-единственный недостижимый идеал — Москва. Путь ежа кажется очень привлекательным, потому что это путь определенности. Лисья бесконечность, разнообразие — трудный выбор, потому что это путь неопределенности. Но в конечном счете, если вы хотите остаться в здравом уме, будьте как Чехов. Это урок, который я не могла выучить долгое, очень долгое время.

8. Как не сдаваться, когда все идет не так: «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына

(Или: «Не забудьте взять в тюрьму ложку»)

Молитва должна быть неотступна! И если будете веру иметь и скажете этой горе — перейди! — перейдет [113].

В «Одном дне Ивана Денисовича» есть фраза, которая звучит странно, но сразу понятна: «На чужое добро брюха не распяливай». В книге речь идет о посылке, полученной другим заключенным. Это совет не желать того, что не может быть твоим. Не стремиться слишком сильно в Москву. Тут снова можно вспомнить самопровозглашенного не-клоуна, который был дрессировщиком, но выглядел как клоун. Не обманывай себя. Не становись тотальным ежом, как сделала когда-то я. Не зацикливайся на одной-единственной идее так, чтобы утратить связь с реальностью.

В тот безумный год в России я так старалась быть кем-то другим, что стала чужой самой себе. (Можно я скажу так: я стала немного колючей, полюбила есть ягоды и «шнырять в подлеске русского языка»? Простите.) Думаю, что люди вокруг меня относились ко мне так же, как к клоуну, одетому в клоунский костюм и поэтому не способному быть никем кроме клоуна. В глубине души я отдавала себе отчет, что я никакая не русская, не могу остаться в России навсегда и не могу выйти замуж за своего украинского бойфренда, которому я даже не особенно нравилась. Мне просто отчаянно хотелось сбежать, принять вызов своей фамилии и наконец испытать чувство принадлежности хоть к чему-нибудь. Несколько недель я вела себя как истеричка, убеждая саму себя в том, что не буду заканчивать университет и навсегда останусь в России. Но я знала, что все это глупости. Я попрощалась с друзьями, вернулась домой и стала жить дальше.

Следующие несколько лет я занималась своей новой писательской карьерой в Лондоне и часто ездила в Россию. Дар Господень, сын Дара Господня, отошел на задний план. В конце концов я устроилась внештатным редактором в российский журнал, что дало мне возможность ездить в Россию сколько заблагорассудится. Я познакомилась со своим будущим мужем, который оказался вовсе не выходцем из русскоязычной страны, а англичанином из города в сорока двух милях от места, где я выросла. Отчасти я все еще считала себя немного русской. И, чтобы это доказать, я, уже успокоившись и будучи беременной первенцем, закончила магистратуру. То есть я вроде бы сдалась, но хотела показать обратное. Какое-то время казалось, что мне удалось разрешить парадокс «Трех сестер»: я взяла себе лучшее из обоих миров. Мне не нужно было делать выбор.

Ко времени получения нами письма, которое открыло тайну моего происхождения, я уже давно перестала думать о своей фамилии. Мне больше не нужно было о ней думать, потому что я поверила в то, в чем убедила себя сама. Я всегда игнорировала тот факт, что фамилия Гроскоп не показалась знакомой ни одному из людей, с которыми я встречалась в России. Вместо этого я обращала все свое внимание на тех, кто с удовольствием замечал во мне явно русскую душу. Не то чтобы я твердила каждому встречному, что я русская. Мне этого было не нужно. В жизни, которую я себе устроила, все указывало на то, что я по крайней мере немного русская.