Маргарита Павлова - Эротизм без берегов
В других случаях имя Кузмина даже не приводится. Петербургские улицы и парки были не чужды молодым людям, которые отдавались за деньги случайным прохожим. Кузмин часто отмечает в своем Дневнике хорошеньких, которых он заметил (а иногда опекал), а летом и ранней осенью 1906 г. у него была связь с одним из них, красивым молодым человеком по имени Павел Маслов[339]. (Когда 12 июня 1906 г. Кузмин прочел В. Нувелю дневниковую зарисовку их первой встречи в Таврическом саду накануне и любовное свидание, которое за ним последовало, Нувель назвал его «ярым профессионалом»[340].) Петербургские газеты годами писали о «проблеме» женской проституции, но после публикации «Крыльев» начали обсуждать и мужскую, и тут название кузминского романа фигурировало постоянно.
Популярная петербургская ежедневная газета «Сегодня» время от времени печатала колонку «Язвы Невского проспекта» за подписью «Эс-Тэ», и 13 июля 1907 г. появилась одна из них с подзаголовком «Крылья». В первой части репортер описывает встречу с несколькими напористыми проститутками на главной петербургской улице около 11 часов вечера. Во второй части, в основном построенной в форме диалога, «юноша лет 18–19» обращается к нему со словами: «Господин! А, господин!» «Он был в желтой охотничьей куртке. Серые брюки плотно облегали ноги, выделяя упругие толстые икры. На голове была жокейка»[341]. Наш журналист, подумав, говорит себе: «Должно быть — нуждающий. Стыдно просить… Надо помочь» и вынимает кошелек. Здесь юноша хохочет, и происходит следующая сценка:
«— Да не это мне, господин, нужно. Неужели вы не понимаете?
Я смутно стал догадываться, в чем дело; но все-таки как-то не верилось, не хотелось верить в возможность подобной гадости.
— Зачем же вы меня остановили? — спросил я.
Юноша опять захохотал.
— Да затем, что всех останавливаю. Всех мужчин, которые ночью шляются по Невскому.
— Вы, значит, торгуете собой?
— Всякий человек чем-нибудь торгует. У нас и покупатель свой есть…
— И давно вы?
— Я-то? Почитай, что лет пять…
Я много слыхал рассказов о содомских грехах. Много читал о них. Но все это мне казалось чем-то фантастическим, недействительным.
Теперь я стоял лицом к лицу с юношей, останавливающим мужчин на улице.
Следовательно, „это“ не только существует, но „оно“ уже выплыло на улицу; выплыло грязной струей, переполнив сосуд, в котором его держали до сих пор вдали от глаз.
— Послушайте! — начал я. Но слова не шли с языка».
Нашему журналисту кажется, что «каждое слово, которое будет произнесено в присутствии этого юноши, осквернит говорящего. Казалось, что от одного прикосновения к нему на руке появится отвратительное смрадное пятно, которое никогда не смоется». Он быстро поворачивается и уходит. «Ругань и приставанья „дам“ Невского проспекта казались невинным лепетом ребенка в сравнении с той язвой, которую только что мне пришлось увидеть на улице».
Еще более причудливым был фельетон «Клуб порнографии», занявший 21 июля 1907 г. целый «подвал» второй страницы петербургской газеты «Столичное утро», предназначенный для сенсационных разоблачений. Анонимный автор писал: «уже приблизительно месяца два <т. е. с тех пор, как „Крылья“ вышли отдельным изданием. — Д.М.>, как в печать проникли слухи о существовании в Петербурге общества, ставящего себе целью развитие и пропаганду эротических идей»[342]. Во времена «расцвета порнографической литературы, знаменитых нововременских объявлений, чуть-чуть приоткрывших краешек целого мира карамазовщины и садизма» такое сообщение не произвело надлежащего впечатления. «Доморощенные эротоманы», разумеется, заинтересовались, но не те, кому «дорога общественная нравственность». Те ошиблись, поскольку эта «подпольная опасность» грозит всей России и молодежи обоего пола, и когда наш репортер захотел разоблачить это тайное общество, он ничего не мог о нем узнать: «конспирация, видимо, поставлена в обществе прекрасно». Так что он «не мало был удивлен», когда один его знакомый предложил посетить «эротический клуб». Тотчас он согласился, и «под условием скромности <…> относительно местонахождения клуба» знакомый повел его в «конспиративный „Храм Эроса“».
После «разового взноса (довольно-таки крупного: 5 руб.)» его снабдили карточкой, именовавшей его «почетным гостем „Эротического клуба“» и предоставлявшей «право входа в общие залы, библиотеку и музей» клуба. Общий зал его «поразил своим великолепием. Стены, потолок, окна и двери были роскошно декорированы розовым шелком, из-за складок которого глядели парижские гравюры в плотных рамах черного дерева». Все создает «приторную, липкую атмосферу скрытого разврата». Знакомый ему шепчет, что «небезызвестный в последнее время беллетрист-поэт, фамилию которого излишне называть» еще не пришел, но публика все прибывает: «паралитики-старички, юноши, не уступавшие дряхлостью старичкам, кое-где мелькнули 3–4 розовых мальчишеских физиономии. Но преобладали несомненно женщины». А вот что особенно его поражает: «Мимо меня проскользнул 14-летний толстый мальчуган, с каким-то виноватым видом следовавший за испитым чахлым мужчиной. Я удивленно посмотрел на своего спутника. — Неужели? — мелькнула в голове отвратительная мысль. „Крылья“, — спокойно улыбнулся мой знакомый».
Наконец дверь в соседний зал открывается, и вместе с другими он входит туда, где кровь сразу ударяет его в голову, и «жгучий стыд» переполняет его существо: «Прямо передо мной в глубине комнаты чуть ли не полстены занимала задрапированная голубой кисеей картина. Изображалась гнусная сцена утонченнейшего парижского разврата. Реализм бил вовсю». Он отворачивается, но в глаза ударяет «еще более отвратительное зрелище. Сотни раскрасневшихся потных лиц <…> Каждая жилка трепетала в этих животных физиономиях, искаженных отвратительным чувством извращенного сладострастия». Его знакомый предлагает осмотреть библиотеку, а потом концертный зал.
В библиотеке «высились три-четыре шкапа», над каждым из которых «висела дощечка с надписью „Français“, „Italien“ и т. д.». В центре комнаты стоит «огромный стол, заваленный заграничными порнографическими еженедельниками», а в углу, «слегка прикрытая тяжелой бархатной портьерой, белела гипсовая фигура обнаженного мальчика с цинично сложенными руками». «Здесь исключительно иностранная литература, — сказал мне мой спутник, — из русских только Кузмин принят в библиотеку клуба. „Санин“ Арцыбашева признается панацеей мещанской нравственности». «Какая все-таки гадость!» — восклицает наш журналист, но он не просится домой, и его визит далеко не исчерпан. После ликера, чтобы «быть в состоянии пробыть до конца вечера», он идет на «концертное отделение».
Занавес поднимается, и на сцену «выпорхнули две танцовщицы в совершенном почти дезабилье», которые танцуют «неприкровенным цинизмом, грязной пошлостью, отвратительным до тошноты жестом». Вдруг выскочат «четверо мальчиков — весенние, красивые, стройные — совершенно обнаженные», и все вместе продолжают «восточный сладострастный танец». Затем «на сцену вошла костлявая, изможденная фигура юноши» — совершенно голый «лектор эстетики». «Длинно, скучно и отвратительно» — повествует лектор «об аномалиях своего противного тела, явившихся следствием неестественных половых желаний». Наконец на сцене появляется «небезызвестный беллетрист-поэт», который «проповедует» «массу пошлости, цинизма и карамазовщины <…> как новый путь в литературе, искусстве и в чувствованиях современного человека». С окончанием программы и с разрешения «председательницы общества и хозяйки дома баронессы Ш.» наш репортер идет в кабинет своего знакомого, но из чувства «элементарного стыда» он отказывается описать, что происходило между его знакомым, «в купальном костюме», голой женщиной и «эротической старческой физиономией». Голова кружилась от отвращения, он бежит из «этого гнусного омута разврата», но на пути увидел последний «дикий кошмар», когда из библиотеки «выскочил голый измятый мальчик. Истерзанный вид его, помутневшие глаза, дрожащие руки и вся пошатывающаяся, измученная фигура слишком ясно говорили, в чьей власти он был…»
Фельетон так кончается: «Отцы, матери, учителя и воспитатели, берегитесь! В программу общества включено — начать с осени пропаганду „эротических идей“ среди учащихся обоего пола!.. Страшно подумать, чем грозит грядущий призрак разврата!..»
Существовал ли этот жуткий «секс-клуб» на самом деле или это плод распаленного (и явно грязного) воображения журналиста, любителя сенсаций? Каждая подробность, начиная с «конспирации», знакомый, который оказывается членом клуба, обещание не выдавать места сборищ и так далее говорят о последнем. Некоторые читатели попались, и в течение нескольких месяцев Кузмин получал письма от людей, считавших, что они узнали, кто этот «беллетрист-поэт», и хотели бы знать, как им вступить в клуб, а 3 октября 1907 г. «эротоман» зашел к Кузмину и говорил ему, что «одна дама ему сказала про петерб<ургские> собрания у баронессы до 150 чел<овек>, где я — главный, но она меня не видала, т. к. я всегда был занят»[343]. Еще до опубликования фельетона в газете «Столичное утро» молодая «тетка» и «скачущий козел», как назвал его Кузмин, барон Г.М. фон Штейнберг, был убежден, что Кузмин являлся главой тайного гомосексуалистского общества, и просил, чтобы его туда приняли. Эта глупость показалась Кузмину невыносимой, а неуклюжие попытки соблазнить его и вступить в «тайное общество», которого, конечно же, не было, — смешными. 10 мая 1907 г. Кузмин и несколько друзей состряпали шуточную инициацию Штейнберга в «общество»: «Я бы никогда не подумал, что такие шутки из Шекспира удадутся теперь, — и это еще была импровизация»[344]. Семнадцатого мая они произвели над ним обряд полной инициации, — явная пародия на масонские сцены из «Войны и мира», чего (излишне и говорить) Штейнберг так и не понял: «Он очень испугался вопроса об эпилепсии и некрофилии, вопрос о тайных пороках оставил без ответа»[345].
