Константин Деревянко - Украинка против Украины
Итак, уроки французской революции ничему не научили. Поэтому русские и украинские революционеры ("украинский Дзержинский" Н. Скрыпник и многие другие) прошли тот же путь. Революционеров они убили не меньше, чем контрреволюционеров. А можно сказать и так: революционеров они убили больше, чем смогли все контрреволюционеры вместе взятые. Но если бы они убивали только революционеров…
Любовь ко всевозможным неуловимым мстителям Украинка разделяла с И. Франко. Полдюжины его рассказов перевела она на русский язык накануне первой русской революции.
Однажды кабатчик еврей Шиндер обманул крестьянина Проця. Финал: "В одном кабаке близ долины, стоявшем на пустыре среди поля, ночью вырезали всю семью кабатчика". Рассказ называется "Сам виноват" (1903).
Рассказ "Хороший заработок" (1903): податной комиссар обманул крестьянина и заставил его платить непосильный налог.
"На дне" (1903): действие происходит в тюрьме и завершается убийством. Название очень знакомое. Не только Горький ценил украинских революционеров и безбожников, но и они его очень высоко ценили и учились, как надо разжигать революцию. (Кстати, о Горьком. Через всю жизнь проносил он с собой маленькую иконку, на которой был изображен тот, кого писатель уважительно называл "Черт Иванович").
Рассказ "Леса и пастбища" (1905). Помещик обманул крестьян; суды и юристы у него куплены. Недовольство крестьян подавляется войсками. Финал: "Так нас всех прижал, что и дохнуть некуда… Два месяца стояли солдаты в нашей деревне, все, что было получше из скота, перебили и съели, всех нас разорили, а когда уехали, помещик наш мог уже быть покоен; общество было сломлено, разорено вконец, оставалось только самим отдаться в руки помещику. Вот такова-то наша судьба. Будет ли когда-нибудь лучше, приведется ли хоть перед смертью вольготнее вздохнуть, господь ведает. А только помещик изо всех сил старается, как бы нас связать еще потеснее, да посильнее прижать. Пять кабаков открыты в деревне, школы нет, священника выбрал себе такого, что его сторону держит, живем мы, как быки подъяремные, уже и детям своим не подаем надежды на лучшую жизнь…"Такая вот объективная картинка. Ну, что же: помещик сам виноват.
"История тулупа" (1905). Ребенок заболел и не ходил в школу. А в Австрии закон требовал обучать всех детей с семилетнего возраста. За уклонение от этого без уважительной причины взимался штраф. Штраф и привел к конфискации тулупа. Одним словом: типичный австрийский беспредел.
"К свету! (рассказ арестанта)" (1904). Действие происходит в тюрьме: "Тот, кто мне это рассказал, был — я умолчу о его "специальности" — парень еще молодой, полный сил и отваги, не лишенный доброго, истинно человеческого чувства, воспитанный по-мещански, кончивший народную школу, учившийся ремеслу, словом, он тоже немало потратил силы и средств, чтобы выкарабкаться наверх, выйти в люди, — ну, а вышел он… Но не об этом речь!"
"Выйти в люди" не удалось. Поэтому остается одно — жить за счет других людей: "Шестой раз уже сидел он под замком и знал весь арестантский обиход, чуть не всю историю каждой камеры: кто в ней сидел, за что, на какой срок был осужден, как обращались с арестантами прежде и как теперь и т. д. Это была живая тюремная летопись". Есть такие и сегодня. Он и не хотел бы быть уголовником. Но жизнь такая трудная, что вот уже шестую ходку делает в тюрьму по своей "специальности". Этот "специалист" (карманник? фармазон? мокрушник?) и рассказал автору жалостную историю.
В камеру поступил новый заключенный: "Жаль мне стало парнишку, потому что я уже догадался, что это какой-то совсем зеленый "фрейер". Сегодня говорят "фраер", т. е. новичок, а не уголовник, живущий по преступным законам. И вот этот новенький читает около решетки букварь. А это было запрещено: "— Пошел вон от окна, мошенник! — закричал часовой Йоське. Йоська даже не слышал первого окрика, так живо был заинтересован историей о цапле и рыбе, которую он именно в ту минуту читал". Последовало еще два окрика часового, а затем — выстрел. Вошедшему тюремщику смертельно раненый сказал:
"— Да… я… только… к свету…
Йоська хотел еще что-то сказать, да не хватило дыхания. Последним движением отнял он руки от груди и показал тюремщику окровавленный букварь.
— Он читал у окна, — пояснил я тюремщику.
В эту минуту пришел из суда курьер с бумагой, спрашивая тюремщика.
— Господин тюремщик, — заговорил тот в коридоре, — где тут заключенный Иоська Штерн? Тут вот бумага из суда, чтобы выпустить его на волю.
А Иоська уже с минуту как был свободен".
Такова правдивая история убиенного за чтение букваря еврея Иосифа Штерна, которую поведал Ивану Франко на досуге уголовник — рецидивист. Тот все записал и издал под названием "К свету! (рассказ арестанта)". Среди уголовников такие произведения называются "романы" (с ударением на первом слоге). В них законная власть творит беспредел, а заключенные (в т. ч. и рецидивисты) — сплошь невинные жертвы. Как известно, в борьбе против власти политические активно использовали уголовников. Примерно так, как в романе "Бесы" Ставрогин использовал Федьку Каторжного. Возникла целая галерея свободолюбивых босяков из произведений буревестников революции. А после революции победившие революционеры активно использовали в ГУЛАГе "социально близких" урок для уничтожения политических противников (эсеров, меньшевиков, националистов, верующих и прочей контры). Дореволюционные навыки революционеров после победы революции расцвели пышным цветом. Правильно говорят в народе: хочешь узнать человека — дай ему власть.
С русского языка был переведен рассказ "Великдень у тюрмі" (1902). Киевский знакомый Украинки Мендель Розенбаум стал политэмигрантом и уехал в Америку. Перевод его рассказа она отправила галицкому социал-демократу Ганкевичу: "Посилаю Вам переклад новелки п. Розенбаума". Публикация состоялась в львовском студенческом журнале "Молода Україна". Переводчица сделала в рассказе поправки: сменила пол героя на женский. И вот сидит "она" в тюрьме. Книжки читает: "Знадвору на підвіконці сиділа біла голубка та збирала крихти хліба — я кидала їх туди для неї щодня, стаючи на підмощені стосом книжки". В камере, оказывается, была целая пачка книг. Неплохо. Как известно, революционеры, придя к власти, устроили настоящие тюрьмы и настоящие лагеря без всяких буржуазных антимоний.
"З вечора мені полковник казав, що прийшов лист від матері, що вона жива й здорова, але самого листа мені, як завжди, не дали". Полковник НКВД сказал бы "ей" что-нибудь другое.
"— Христос воскрес!
— Воістину воскрес!
Се в сінях жандарми христосуються.
А я й забула: се ж сьогодні роковий день — великдень".
Настал роковой (для некоторых) день светлого Воскресения Христова. Жандармы христосуются в сенях. Тюрьма, наверное, была расположена в избе. Когда Розенбаум займется советской пенитенциарной системой, таких безобразий уже не будет.
"Як я любила колись ходити до всеношної до нашої сільської церкви! Як я тоді бога благала, щоб мама не була така сумна, щоб не було на сім світі убогих та нещасливих, щоб усі лихі стали добрими. Дурненьке дівчатко! Христос тебе не почув". Так говорил Розенбаум. И Украинка туда же. "Я лягла на ліжко і заплющила очі. Все те страшне лихоліття, що панує на світі, стало передо мною у всій бридоті, у всій нелюдській жорстокості". В советской одиночке на кровати не полежишь. А здесь — кровать, пачка книг. И так якобы десять лет. Одна надежда — на пролетариат: "Господи! коли ж се скінчиться? Та чи й скінчиться коли?!.. Хто зна, може се вже в нас переддень сеї хвилини. Десять літ — довгий час. Може, пригнічені, поневолені маси вже досі встигли пройнятись розумінням своєї великої історичної місії. Хто зна, чи не здійме вже хутко дужу руку робочий люд і весь оцей лад, се пекло, де гине все чесне, величне, одважне, обернеться внівець? Серце мені стукотіло, кров била до голови".
В таком состоянии возбуждения снится "ей" сон: "Далеке гудіння, наче гомін бушуючи хвиль, долетів до мене. Ось гомін ближчає, міцніє, грізнішає, ось я вже виразно чую рев незліченної юрби. Він прибиває до гранітних мурів фортеці і мов розголос грому розливається в повітрі…
"Перемога! Перемога!" Юрба з радісним гуканням вривається в сіни. Дубові двері тремтять і стогнуть, потрясені потужно. "Перемога! Перемога!" Які прехороші сі чорні обличчя! Скільки вогню завзяття в сих очах! "Воля! Воля! Воля!". Наконец-то пришли освободители со своими черными лицами (наверное, негры-интернационалисты?).
"Не знаю, чи довго я лежала напівнепритомна… Все причаїлось, замовкло. Дивно лунає зрідка мірний гук церковного дзвону серед зловісної тиші… Бо-о-в… Бо-о-в… Здається, все вигинуло, зникло, втопилось у темряві… Темрява без краю, мов порожнеча вічності, атісна, мов гнітюча змора. Мертвою течією ллється голос дзвону в безкраю темряву і тоне без відгуку, зливаючись з гробовою тишиною. Стало душно так, наче ось-ось має загомоніти хуртовина. Як бажала душа моя блискавиць, грому, зливи! З палкою тугою, з тремтячою надією я ждала, затаївши дух. Але такою ранньою весною напівночі рідко бува громова хуртовина. Синява хмара проминула. На хвилинку знов виглянуло сонце. Потім насунула сива мряка, закапотів дрібнесенький дощик… Знов потяглись марудні сірі дні…"
