Мирослав Попович - Кровавый век

Как и каждый руководитель, Горбачев начал с кадрового укрепления тылов. В Политбюро у него были «чужаки», старики брежневской формации – Тихонов, Соломенцев, Воротников, Кунаев, Щербицкий, Романов, Гришин – и «свои», к ним относились, в частности, Лигачев, Рыжков, Чебриков, которые стали членами политбюро с апрельского пленума ЦК, Никонов, новый секретарь ЦК по сельскому хозяйству. В июне на очередном пленуме ЦК Громыко был переведен на должность главы Президиума Верховного Совета, то есть был отстранен Горбачевым от реального руководства большой политикой, а в министерстве его неожиданно для всех заменил Шеварднадзе, переведенный из Тбилиси в Москву и из кандидатов – в члены политбюро. На исходе года в круг «своих» входили Лигачев, Рыжков, Яковлев, Шеварднадзе, Медведев, Разумовский (Орготдел) и Лукьянов (Общий отдел ЦК). В начале следующего 1986 г. Горбачев заменил Александрова-Агентова новым первым помощником – Анатолием Черняевым, бывшим работником Международного отдела, верным и решительным сторонником Перестройки.

Горбачев ездил по стране, пытался во все вникать лично. Он ходил запросто улицами Ленинграда и Киева, разговаривал с прохожими. Кадровые перестановки достигли небывалого размаха.

Наиболее политически активные люди страны постепенно начинали верить в серьезность далеко идущих намерений Горбачева и сочувствовать его борьбе с «правыми», как тогда называли партийных консерваторов.

В 1985 г. уже началось оживление политической жизни, либерально-демократическая интеллигенция – пока еще в первую очередь московская – начала давление в том же направлении, на котором ее остановили после «оттепели»: пересмотр истории, критика Сталина и сталинизма. Пошли одна за другой публикации экономистов и журналистов в защиту рыночных принципов в социализме. Начали задавать критический тон на страницах журналов и некоторых газет «прорабы Перестройки» – авторы острых полемичных статей на темы недавней истории, современной политики и экономики, в которых переосмысливалась вся наша действительность. Интеллигенты разных, преимущественно либерально-демократических ориентаций сопровождали Горбачева в его зарубежных поездках и вели с ним и Раисой Максимовной откровенные разговоры за чашкой чая; здесь за 1985–1991 годы находились очень разные лица: Г. Бакланов, Ю. Белов, Д. Гранин, И. Друце, М. Захаров, М. Шатров, В. Быков, Б. Можаев, Е. Яковлев, В. Коротич, В. Чикин, И. Лаптев.[827]

Через неделю после назначения А. Н. Яковлева в отдел пропаганды Черняев, его давний приятель, передал ему машинопись повести Рыбакова «Дети Арбата» – самого полного и самого яркого произведения о безумном деспотизме Сталина в 1930-е годы. Однако даже у радикального «перестройщика» Яковлева не было выразительной реакции. Перед съездом писателей в декабре 1985 г. председатель КГБ Чебриков разослал членам политбюро информацию, в которой Рыбаков, Приставкин, Рощин, Можаев, Зубов, Окуджава были охарактеризованы как антисоветские элементы, завербованные ЦРУ. Яковлев в гневе обратился к Горбачеву; тот отправил его к Лигачеву; Лигачев тоже разгневался, но не потому, что Чебриков писал со сталинистских позиций, а потому, что это дело не КГБ, а ЦК. На съезде писателей в комнате президиума секретарь ЦК по идеологии Зимянин с едва сдерживаемой яростью запретил Евтушенко вспоминать в своем выступлении Рыбакова с его повестью.

Для Горбачева тогда не существовало всех этих проблем переосмысления истории с позиций демократии. Он исходил из другой парадигмы. Его главная цель – очищение социализма, порядок и относительная автономность кадров, способных на самостоятельную инициативу и ответственные решения.

Он не чувствовал принципиальной разницы между собой и Лигачевым потому, что ее тогда и не было. Вся критика «застоя», вся программа «Перестройки и ускорения» были сначала чисто фундаменталистскими, в духе Андропова.

Первой акцией Горбачева было позорное антиалкогольное постановление ЦК от 6 апреля 1985 г. Еще назойливее и бессмысленнее, чем в свое время Андропов, набросились новые руководители партии на мелкие нарушения рабочего режима и большое и малое пьянство. Это была донкихотова битва с ветряными мельницами, но по-настоящему кровавая. Антиалкогольная кампания была опасна потому, что касалась массового быта, а такие реформы в истории всегда были особенно болезненными и имели непредсказуемые последствия. Безусловно, не с этого «ломания людей через колено», по любимому выражению Горбачева, следовало начинать.

Характерно, что сам Горбачев и позже как-то легкомысленно отнесся к «антиалкогольным» ошибкам. Лично он никогда не был принципиальным абстинентом и не придавал такого значения искоренению алкоголизма, как, например, Лигачев. Когда позже Горбачев говорил, что перебрали меру в антиалкогольной кампании исполнители – второй секретарь ЦК Лигачев и глава Комиссии партийного контроля Соломенцев, то здесь была некоторая неискренность. Программа борьбы против алкоголизма не была чисто оздоровительно-профилактическим средством, здесь была политика. Лозунги борьбы против врагов русской нации, которые преднамеренно спаивают народ, были выдвинуты близкими к «Памяти» националистическими кругами России, в частности в Сибири, и с этими фундаменталистами Лигачев заигрывал также и позже. Радикальные «трезвенники» в новосибирском Академгородке в 1985 г. создали ДОТ («Добровольное общество “Трезвость”»), которое в начале следующего года преобразовано в историко-патриотическое объединение «Память». Новосибирская «Память» была тесно связана с московской, открыто националистической и антисемитской. Развернув дикую антиалкогольную кампанию, Горбачев пошел на уступки консервативному и фундаменталистскому крылу своей перестроечной команды, но различиям во взглядах среди своих сторонников он тогда не придавал серьезного значения.

Старики в политбюро в последние годы «развитого социализма» договорились вычеркивать слово «перестройка» везде из проектов партийных документов, где бы оно ни встречалось. Им была ближе «стабильность», провозглашенная в брежневские времена Трапезниковым. Страх и отвращение вызывало слово «стагнация»; еще во времена Хрущева оно было употреблено итальянскими коммунистами для характеристики сталинского режима, и в советской прессе в данном контексте было запрещено. Вроде бы признавая факт политической стагнации режима, Горбачев в противоположность ей в первых «тронных» речах провозглашает динамизм своей будущей политики. В противовес умонастроениям партийных консерваторов, вопреки стабильности и стагнации, Горбачев после изначально обещанного «динамизма» выдвинул летом 1986 г. на встрече с секретарями и зав. отделами ЦК лозунг-формулу: «Перестройка – это революция». Что именно нужно в себе и системе революционно перестраивать, так никогда ясно и не стало – вплоть до развала самой системы.

«Перестройка» – советский политический неологизм; дореволюционный язык знал лишь буквальное «перестраивать», но не переносное «перестраиваться». Это слово в политическом употреблении получило метафорическое и риторическое содержание и было рассчитано на эмоции, и если Горбачев так энергично ухватился за него, то скорее потому, что оно имело неопределенные раздражающие нонконформистские коннотации.

Реально же «динамизм» воплотился в ту быстро забытую цель, которая тогда получила название «ускорения». Термин этот, правда, тоже в духе коммунистического иезуитства неискренне скрывал действительность: речь шла на самом деле не о том, что движение куда-то вперед (к коммунизму?) слишком медленно и его нужно ускорить, а о прекращении падения темпов экономического роста – о лечении экономических неурядиц, которые угрожали катастрофой, об исчерпанности ресурсов в соревновании с Западом и невозможности продолжать «холодную войну». За словцом «ускорение» прятались поиски программы решительного повышения экономической эффективности. И отказаться от лозунга ускорения пришлось потому, что, кроме кадровых перестановок, ничего другого руководители Перестройки реально не придумали, и никакие кадровые перестановки не давали эффекта.

За два года Перестройки сменилось 60 % секретарей обкомов и райкомов, а положение страны из года в год становилось все хуже и хуже.

«Гласность» – опять же эвфемизм, заимствованный из эпохи реформ Александра II, выражение, которое означало некоторую свободу слова, ограниченную наивысшими разрешениями. О том, что поначалу серьезной «гласности» Горбачев не имел в виду, свидетельствует преступное поведение Кремля в дни Чернобыльской катастрофы. Ведь тогда именно Лигачев предлагал открыто сказать о положении вещей, и именно Горбачев, поддержанный, кстати, Яковлевым, настоял на режиме секретности относительно чернобыльских дел. И это совсем не какое-то новое оригинальное решение: это традиция, так делалось всегда, не только касательно сопоставимой с Чернобылем Челябинской катастрофы 1957 г., но и относительно каждой мелкой дорожной аварии или каждого криминального преступления. Так держал себя царь Николай II после Ходынки. Это было постоянное оптимистичное выражение лица мертвенной системы. Угрожая Щербицкому исключением из партии в случае отмены первомайской демонстрации в Киеве и запрещая эвакуацию детей из города, Горбачев и его перестроечная команда действовали точь-в-точь так, как делалось при Брежневе, при Хрущеве и при Сталине, им и в голову не приходило, что они совершают преступление. Натиск политически заангажированных писателей и других интеллигентов в направлении к свободе слова тогда нередко раздражал Горбачева так же, как и неспособность и старых, и молодых партийных кадров эффективно руководить экономикой.