Мирон Петровский - Книги нашего детства

В рукописи Маршака первые наброски «Рассеянного» находятся рядом с черновиками стихотворения «Дураки». «Рассеянный» фольклорен ничуть не менее, чем «Дураки», но лишен и намека на стилизаторство: «Эта филигранная работа — образец освоения фольклора без заимствования или повторения фольклорных мотивов»[184], — справедливо заметил Борис Бегак. Кроме того, «Дураки» представляют чисто деревенский, сельский, крестьянский тип простодушного чудачества, а герой «Рассеянного» — сугубо городской.

Это очень хорошо почувствовали и передали художники, иллюстрировавшие Маршака: и у Лебедева, и у Конашевича, и у других Рассеянный предстает чисто городским персонажем, окруженным аксессуарами городского быта. Он просыпается в городской и, по-видимому, коммунальной квартире, так что постоянные «не то!» и «не ваши!» осмысляются в рисунках как замечания соседей, а не родственников. Из городского интерьера Рассеянный попадает на городскую улицу, и приключения его заканчиваются тем, что он никак не может уехать из города!

Значит, переход от «Дураков» к «Рассеянному» сопровождался движением творческой мысли из деревни в город. По счастливой случайности мы располагаем промежуточным вариантом замысла о чудаке: в рукописях Маршака сохранилось стихотворение о некоем Егоре — одном из деревенских «дураков», который, покинув село, попал в Ленинград и стал превращаться в Рассеянного. Здесь была сделана попытка мотивировать чудачества персонажа его неграмотностью: «Вам, неграмотные дети, // Будет худо жить на свете», — гласит «мораль» стихотворного рассказа о Егоре. Еще не написанный «Рассеянный» явственно проступает сквозь строчки этого стихотворения:

Вот Егор —Мой знакомый.До сих порЖил он дома.А попал в Ленинград —Он и жизни стал не рад.В Ленинграде улиц тыща,А какие там домища!

Проживал Егор в квартиреТриста семьдесят четыре,В доме двести двадцать дваПротив церкви Покрова.Раз он вышел за ворота,Да и сбился вдруг со счета.

Не нашел пути назад.Что за город Ленинград!Две неделиГоревал,На панелиНочевал.

Пошел ЕгорПокупать топор.ЛенинградОбошел,ТопораНе нашел.Постоял у магазинов,Рот на вывески разинув.Много всякого добра,А не видно топора.Забежал он в Госфарфор:— Дайте, граждане, топор.А приказчики смеются:— Вам тарелку или блюдца?Заорал на них Егор:— Мне не блюдце, а топор!А приказчики смеются:— Топоры-то наши бьются!

Тут надо прервать цитирование, потому что в следующей строке появляется названный своим подлинным, хотя и по-бытовому упрощенным именем еще один исторический чудак. Это прославленный человеколюбец, московский тюремный доктор Федор Петрович Гааз, любимый персонаж А. И. Герцена и А. Ф. Кони. С его именем (в маршаковской рукописи он именуется «доктор Газе») в историю Рассеянного вводится еще одна городская легенда о добрейшем чудаке, одном из тех, с кем в XIX веке постоянно связывались анекдоты «чудаческого» цикла. В стихотворении Маршака, предваряющем «Рассеянного», доктор Газе появляется как будто нарочно для того, чтобы засвидетельствовать: творческая мысль поэта все время кружилась около знаменитых чудаков.

Правда, доктор Гааз (Газе) — московский житель и герой московских анекдотов, а действие рассказа о Егорке приурочено к Ленинграду. Но ведь и профессор Каблуков — москвич. Анекдотические чудаки прошлого столетия тем и знамениты, что, отправляясь из одной столицы в другую, все время попадали не туда: вместо Петербурга — в Москву, вместо Москвы — в Петербург. Московский профессор Каблуков становится прототипом героя маленькой ленинградской поэмы. Оказавшись в Ленинграде, Егорка идет на прием к московскому доктору, как герой Вельтмана идет взглянуть на Кремль, не догадываясь о своем пребывании в Петербурге. Появление в рассказе тюремного доктора Гааза, быть может, бросает скрытый свет на приезд Егорки в Ленинград и связывает его с Пястом, вернувшимся в родной город из ссылки:

Доктор ГазеДал ЕгоркеБорной мазиИ касторки.И сказал ему:— Смотри,Мазью тело разотри,А касторку выпей дома,Перед чаем, в два приема.После доктора больнойПобежал к себе домой.Взял касторки половину,Стал тереть бока и спину,А потом, благословись,Начал есть из банки мазь.

После праздничного чаяОжидал Егор трамвая.Ждал трамвая номер два,Что идет до Покрова.Как подъехала шестерка —Живо влез в нее Егорка,До конца не вылезалИ приехал на вокзал.Говорит он:— Вот досада,Привезли куда не надо!Я не буду дураком,Да пойду себе пешком[185].

Стихотворение продолжается еще несколькими анекдотическими эпизодами, но и по приведенной части видно, сколькими нитями оно связано со «Львом Петровичем» и «Дураками» — в одну сторону, с «Рассеянным» — в другую. Подобно Льву Петровичу, Егорка ночует на панели и ждет трамвая, а подобно Рассеянному — едет в трамвае «куда не надо». Живет Егорка «против церкви Покрова» — правда, не по соседству с Бассейной. Нужно только, чтобы не чудак удивлялся городу: «Что за город Ленинград!», а напротив, весь город изумлялся, глядя на чудака: «Вот какой рассеянный!»

Так было найдено определяющее слово и мотивировка всех поступков героя — рассеянный. Слово стало стержнем, на который легко — но не слишком ли легко? — стали нанизываться однородные нелепости:

Был рассеян мой сосед.Натворил он много бед.[Клал он кошку на кровать.Сам под стол ложился спать.Ставил горлом вниз бутылку,Уносил с обеда вилку,В суп ронял свое пенснеИ сморкался он в кашне.]Раз набил он перцем трубку,А табак насыпал в ступкуИ до вечера толокВместо перца табачок.А однажды…[186]

Начав своего «Рассеянного» с попытки дать ему точный — с указанием номера дома — адрес (как у Егорки), Маршак опробовал много вариантов эпизода, подобного покупке топора в магазине фарфора. Можно высказать предположение, что эпизод с Егоркой был для Маршака излишне конкретен: «Госфарфор» и «приказчики» выдают прикрепленность события ко времени НЭПа и ограничивают его возможность продлиться в будущее. Черновики свидетельствуют, что Маршак пытался заменить фарфоровый магазин — писчебумажным и цветочным:

Однажды тот же гражданинЗашел в [бумажный] цветочный магазинСпросил его приказчик:[— Вам роз иль орхидей?А он ответил: Ящик…………..гвоздей!][187]

Затем, отталкиваясь, должно быть, от своих недавних «обувных» фамилий (Башмаков и Каблуков), Рассеянный неожиданно стал примерять обувь в цветочном магазине:

Усевшись [в мягком] чинно в кресле,Он снял сапог с ногиПотом спросил [он]: Не здесь ли[Мне шили] [Найдутся] Купил я сапоги?[188]

Этот вариант тоже был забракован, и Рассеянный отправился на телеграф:

Однажды утром он стремглав[Пошел] Влетел на главный телеграф[На телеграфном] И там на синем бланкеОн написал: МоскваСадовая гражданкеМарии сорок дваВзглянув на этот синий листЗахохотал телеграфист[189]

Дальше шел (не сохранившийся в маршаковских черновиках) текст телеграммы, которую собирался отправить Рассеянный:

Сердечно поздравляюЗернистую икру,В подарок посылаюМамашу и сестру[190].

Эпизод с телеграфом был в свой черед отвергнут, и тогда стал вырисовываться другой — с вокзальной путаницей Рассеянного, тот эпизод, который в своем окончательном виде попал в канонический текст стихотворения:

[Блины у нас в буфете! —Сказал ему кассир.— До Клина мне билетик! —Воскликнул пассажир.][Насилу до вокзалаДобрался пассажирИ вымолвил устало— Послушайте, кассир][191]

Все это было зачеркнуто, и работа продолжалась, пока не были найдены хорошо известные всем строки — простые, звонкие, графически четкие и динамичные: