Ландшафт сейчас и после войны - Colta specials - Colta specials
Вторая фракция: это Прилепин с Гиркиным. Миллионы людей пройдут через войну и будут играть такую же роль, как в течение двух десятилетий играли «ветераны Афгана». Кого-то убьют, кого-то посадят, но гигантские контингенты «прошедших через» останутся.
И третья фракция: «Ассоциация иностранных агентов». Поскольку происходило галопирующее расширение списка иностранных агентов, то уже теперь эта условная ассоциация включает людей, обладающих огромным символическим капиталом, там уже и Гребенщиков, и Глуховский, и Манский, скоро там будут посмертно и Тарковский, и Герцен, и Эйзенштейн. И тоже — «никуда не денешь».
Послевоенный консенсус — это неизбежно клубное заседание, в котором участвуют все послевоенные «прогрессивные силы», т.е. круглый стол с участием Константина Косачева, Захара Прилепина и Дмитрия Быкова. Ну или, что тоже самое: Явлинского, генерала Дюмина и Дмитрия Муратова. Кого они возьмут модератором этих клубных заседаний? Собчак или Пивоварова? Во всяком случае, кого-то, кто оставался внутри.
Выскользнуть из такой войны в направлении «мирной незападной автаркии» будет непросто. Это ясно. Но то, что поствоенные агенсы будут формировать новый ландшафт и новые тропы в этом направлении, ведя игру в «нормализацию» и в «преодоление волюнтаристских ошибок прошлого», — этому вряд ли есть какая-то альтернатива.
Поскольку «никто никуда не денется», и надо будет иметь дело «с тем, что есть».
Жизнь вне «мы»
ПОЛИНА БАРСКОВА ОБ ОПЫТЕ ЭМИГРАЦИИ
текст: Полина Барскова
© The British Library
Полномасштабная война России с Украиной серьезнейшим образом изменила российский культурный ландшафт: интеллектуальное и художественное сообщества были поставлены перед выбором — продолжать работать в условиях фактически военной цензуры в РФ или отправиться в эмиграцию. Уже очевидно, что отъезд деятелей культуры из России после 24 февраля 2022 года стал самым значительным по масштабу после эмиграции времен Гражданской войны, превысив объемы второй и третьей волн «культурной» эмиграции. В этих условиях редакция Кольты считала необходимым предоставить слово тем, кто продолжил работу внутри страны. Сегодня мы публикуем тексты тексты авторов, живущих вне РФ и рефлексирующих свой опыт.
Я бы хотела начать с призыва, в первую очередь к себе, о моратории на метафоры в духе «наша мама ∗бнулась, но это не повод от нее отказываться» . Мне все же как профессиональному метафористу кажется, что точнее было бы говорить о том, как ощущает себя человек, обнаруживший себя в родстве с маньяком-убийцей и пытателем: в этой ситуации, как я могу судить, гораздо меньше сакраментального, и тут единственный ясный путь — пресечь аллегорическую работу по сентиментализации коллективного тела и опыта. Гораздо точнее, прозрачнее и эффективнее говорить о конкретном себе, о конкретных людях, конкретных ситуациях.
Вполне конкретная я не ощущаю себя в силах увидеть букву Z на зданиях Петербурга: у этой невозможности есть обратная сторона — я могу туда не ехать. Я могу и выбираю жить жизнью человека вне себя: вне своего языка, габитуса, наиболее развитой идентичности. За возможность не видеть букву Z я плачу очень острым проживанием отдельности — в частности, отдельности, отделенности и отдаленности от того, где себя, к несчастью, в очередной раз обнаружил мой народ, — но поскольку я выбрала начать отделяться в 22 года, то эти последние 25 лет в лимбе, пока я писала свой адрес «Петербург–Беркли», можно считать дивным, невероятным даром богов. Все это время у меня была возможность заниматься в архивах Петербурга работой по искусству людей, уничтоженных этим государством в сложном взаимодействии с этим народом. Речь идет об очень отдельных людях, я бы сказала, Иных — например, о Данииле Хармсе или Сергее Рудакове.
Последняя декада жизни Хармса была вся об отделении себя от потока, процесса, толпы на Проспекте Красных Зорь и сосредоточении на своей опять же работе по искусству — тут он не слишком отличается от, скажем, Поплавского или Перелешина. Мне — отдельной — очень некомфортно не бывать в любимом городе, но зато я не вижу его лицо искаженным и оскверненным. Это значительная привилегия ухода, самоотделения.
При этом я лелею связи с людьми внутри этого города — связи хрупкие и даже болезненные. Эти — отдельные — люди, а никакой не воображаемый и непостижимый для меня народ есть предмет постоянной заботы и тоски, разлука с ними — это тоже плата за роскошь не видеть букву Z во плоти. То есть речь о постоянной конфликтной работе отделения и поддержания связи одновременно.
В моем случае также ощущается реактуализация опыта предыдущих поколений и случаев «бегущих» — не по волнам, а по гораздо менее романтичным институциям и ситуациям эмиграции. Начиная, допустим, с Герцена и его сподвижников, можно отслеживать их попытки отвечать на
