Самаркандия - Кузьма Сергеевич Петров-Водкин
Небо я видел во все часы суток.
Днем оно невероятных разливов от нежностей горизонта до дыры, зияющей в звезды на зените.
От окружения солнца оно имеет еще новые разливы до противустоящей солнцу точки.
Этот переплет ультрамарина, сапфира, кобальта огнит почву, скалы, делая ничтожной зеленцу растительности, в конец осеребряя ее, — получается географический колорит страны в этих двух антиподах неба и почвы.
Это и дает в Самаркандии ощущение зноя, жара, огня под чашей неба.
Человеку жутко между этими цветовыми полюсами и восточное творчество разрешило аккорд, создав только здесь и существующий колорит бирюзы.
Он дополнительный с точностью к огню почвы и он же отводит основную синюю, давая ей выход к смешанности зеленых. Аральское море подсказало художникам эту бирюзу.
Первое мое восклицание друзьям моим о куполе Шах-Зинды было:
— Да ведь это вода! Это заклинание бирюзой огненности пустыни!
В угадании этого цвета в мозаике и майолике и есть колористический гений Востока[1].
Мавзолей Чапан-Аты сохранился лишь в своем корпусе. От облицовки осталась часть барабана и купола.
Изразцы растащены по музеям Европы. Обломки их ухетывают крышу и подветренную стену. На горе и ее склонах, валяются обломки бирюзового откровения.
Бывало ночь заставала меня на высотах Чапан-Аты.
Небо над Атой становилось уютнее: звезды давали обозначение пространству сферы.
Спускаясь, сбиваешься, отыскивая тропинку, царапаешь ноги колючками.
Необъятный воздух, запах приторно сладких и острых растений.
От аулов доносится женский плач, надрывной, то оскорбленный, то жалостный. Плач изменил свои рулады. Перебросился в сторону, ему ответили другие плачи. В теневых ложбинах склонов засверкали двойные точки: то шакалы стягиваются к жилью человека.
Заухали собаки в кишлаках…
На кладбище Афросиаба сражения собак с шакалами: здесь между ними смертная борьба за добытого мертвеца.
Не долго залеживаются покойники в могилах. Часто степной волкодав, провожая без отдыха бегущую процессию с его хозяином на одре, застревает возле могилы, чтобы не уступить бренные останки своего господина другому лакомке и за ночь уничтожает труп.
Окраины города спят. Одинокий уборщик выметает участок, утонув вместе с фонариком в тучах пыли.
Из темноты уличной ниши трусовато-громко окликает ночной сторож. Огрызнется под ногой почивший среди улицы пес.
Скрипучей лесенкой подымаюсь в мою белую комнату и прямо на сенник. В окнах повисла Большая Медведица и светится от серпа луны барабан Биби-Ханыма.
Соскучившийся мышенок пискнет над ухом — куда лезешь, глупый…
Приятная усталость всего тела.
Глаза смыкаются сами собой. Чтоб не забыть: в Самарканде очень много мышей…
Афросиаб представляет внушительную картину и прекрасный план древнего Самарканда, разрушенного Чингиз-Ханом. Город окружен был громадной высоты стеной, остатки которой огибают холмы. Центральная котловина представляется мне площадью бывшего водоема, распределяющего воду.
Основательные раскопки Афросиаба откроют еще многие диковины на ряду с эстетическими ценностями, они помогут дальнейшему освещению вопроса о движениях культуры между Азией, Африкой и Европой, потому что здесь действительно был некий узел Индии, Египта и Греции.
Терракота и стекло, найденные здесь, высокого стиля и техники.
На Афросиабе есть и другое: здесь есть ложбина — любимое место слета орлов, где происходят дележи добычи, драки и любовь орлиная.
Здесь пасутся стада верблюдов.
Верблюдицы ласкают и лижут своих детей, а на холме, застыв на корточках, забывшийся монгол целыми часами не меняет позы.
Афросиаб с восточным ветром поставляет самаркандскую пыль, самую мелкую пыль в мире, застилающую нос и уши, сушащую гортань, а с ветром западным снова принимает на свои развалины тучи этой же пыли. Обмен не вполне честный: в низинах и оврагах города пыль застревает и понемногу Самарканд растет, Афросиаб же выветривается. В колодцах и норах его роются одинокие искатели. Официально раскопки запрещены Отделом Охраны в ожидании организованных технически и научно исследований.
За западной частью Афросиаба по дороге к вокзалу — селение прокаженных. Жутко и тяжело видеть отщепенцев. Безмолвные фигуры детей и старух сидят у дверей мазанок вдали от дороги.
Восточный закон гигиены запрещает прокаженным закрывать лица и носить чадры женщинам, чтобы отмечать чураемых и предупреждать здоровых при нечаянных встречах.
В восточном углу Афросиаба, где Сиаб образует подкову, протекая глубокой щелью, находится могила Даниара.
Самый гроб длиною саженей в семь: мертвые останки росли на протяжении веков, удлиняя ложе святого, покуда забавники рационалисты не ограничили гроб каменными стенами со стороны обрыва.
Посмотрим, не спихнет ли упрямая нога Даниара мелочное ухищрение маловерных. Ниже гробницы в тени карагачей находится обширная терраса, на которой из под могильной скалы выбивает родник Даниара.
В верхней части он только для питья, площадкой ниже он образует студеный бассейн, где можно не без труда окунуться. Из него родник стекает в Сиаб, смешиваясь с бурным изумрудно-серым потоком вод Сиаба.
Даниар в доброе время был пикниковым местом самаркандцев, остатки очагов подтверждают это. Теперь не до пикников строителям окраинных устоев, а наезжие больше заняты погрузкой муки, кишмиша и риса, — к чорту пикники, когда родина дохнет с голоду! Поэтому у Даниара сон и тишина под карагачами и ничто не мешает забредшему живописцу вникнуть в построение на холсте видимого.
Вода Сиаба хорошо стирает белье: на сучьях тополей сквозняком ущелья оно быстро сушится.
На Афросиабе производил я наблюдения и опыты над проблемой пространства и его восприятием. Любовался и постигал восточную бирюзу.
Иной раз засыпал на холме под жвачку верблюдов и тогда орлы начинали кружиться над бренным телом. Свист и ветер их крыльев будили меня и я колотил палкой о перья и когти хищников, тяжело управляющих движением.
* * *Видел я Самаркандию с вершины Агалыка. Серая мгла пыли — низменность потонула в ней.
Крошечная царапина Биби-Ханыма
