Владимир Бибихин - Владимир Вениаминович Бибихин — Ольга Александровна Седакова. Переписка 1992–2004
Быстро родители Ольги (только теперь вижу связь со сном, отчима Ольги зовут Николай, хотя сон вроде был раньше) уходят по бетонке от нашего шалаша, я с Ромой на плечах спешу за Олиной матерью […]
У Конфуция «совершенный человек» («джентльмен» в английском переводе) такой, что ему легко угодить (услужить), но трудно понравиться; противоположность ему, наоборот, такой, что eму очень легко понравиться, но трудно угодить. […]
Разрыв. Как у многих со многими вокруг меня (я, правда, мало кого знаю) в эти дни. Расслоение, отсев — по всей стране? Что-то, чему грубо, для срыва было дано название «классы». «Классовый враг» — Вы мне рассказывали, кто так назвал С. (Или не его?)
В сердцах очернил свой огород я чтобы разгорчить самого себя, но теперь, когда дело к развязке (скажем, веревочек, которыми подвязаны кусты), жаловаться грех: и помидоры, от которых не видно листьев, и огурцы, которые тоже давно уже некуда девать, и третья редиска невиданной величины и сочности и вообще «зелень огородная» (Некрасов, вот кто был лакировщик и «реалист», т.е. в упор отказывающийся видеть реальность, со страстью и по глубокому сердечному убеждению), и мозаика банок с протертыми ягодами (на варенье Ольга не расходовалась), и облепиха, на которую вдруг Вы к нам приедете?
Теперь. А.Л., с этого семестра профессор уже в Принстоне (греческого языка, и с курсом “Man (!) and Cosmos in ancient Greece”, название которого было признано руководством университета сексистским и politically incorrect), — […] вдруг выглядит некстати и нехорошо для него упитанным, Америкой он подорван, с одной стороны, как уже теперь он станет где-то жить не рядом с хорошей библиотекой, с другой, к тебе в Америке хорошо относятся, пока ты профессор из России, как только претендуешь на обживание в университете, тебе в спину сто ножей; какой он был горячий демократ, обвинявший Гераклита в имперстве, теперь я не демократ, правее своего отца (военного и партийца), патриот не существующей уже державы! Я не думаю, что не надо было так терять себя в Америке, для себя я подобного хотел бы; но сумеет ли с теперешней упитанной рыхлостью вернуть себе молодую злость, энергию и уверенность, какие были у него здесь. Он очень умен. Однажды он хорошо оказал мне о гераклитовце М.: глупость — это забвение цели. Зачем он ехал в Америку? Америка его купила на время как «профессора греческого языка», такого еще поискать, но Л. ведь больше. Оказывается, он там не мог даже от нагрузки много работать, начал только в последнее время. — Хотя он богат, как американец, накупил быстро две тысячи книг («за два доллара целое собрание сочинений, это же дешевка!» — т.е., по теперешнему курсу, 320 р., как обидно, американец имеет почти или не почти полмиллиона наших рублей в месяц). […]
Дантовское место, которое Вы цитируете, об ignavi — может быть, всего чаще мне ярко вспоминающееся (как и место об «интеллекте», залегающем, как зверь в берлоге, в истине, posasi in esso come fera in lustra). Как он это сумел сделать, что западает в память? Я принимаю в том только смысле Ваш упрек в моей самонадеянности — говорить о Данте, — что Вы не знаете, что я для каких-то целей, сам не знаю каких, говорю всегда как исповедуюсь в невежестве и беспомощности, и никто легче меня не уйдет, когда перестанут слушать.
Ваше письмо, 6 августа, датировано двадцатилетием моего формального крещения (решение, идеальное крещение, было в Духов день). — Философия я не знаю, что такое, во всяком случае не другое, чем «побыть с собой»; с Ренатой я согласен только в том, что «литература» должна отрезветь потесниться.
Ваш ВБ
Перебирая небольшой хаос из досок: есть в Вашем словаре «катавасия»? [3]
Азаровка, 21.8.1992
Дорогой Владимир Вениаминович,
начав читать Ваше второе письмо, я испугалась: не написала ли я Вам что-то не то, после чего можно начинать с таких сомнений? Но потом поняла, что Вы просто не получили моего письма. Может, теперь оно у Вас, а может, пропало по пути. Но писано было давно.
Поздравляю Ольгу и Вас с венчанием! Я очень рада, что так вышло. Это удивительный обряд, правда? Самый победительный, больше всех величающий человека: когда еще его можно увидеть в царском венце? И в нем (в венчании) нет даже покаянных мотивов — как будто все происходит уже в Царстве! Исполнение пророчеств, «Исайя, ликуй». Церковная мысль о браке поразительна. И я очень рада Вашей встрече с отцом Димитрием. Он действительно делает все как власть имеющий, именно потому, что даже удивился бы, наверно, любой мысли о власти. «Мы как лошади, — сказал он однажды, — сколько положат, столько и везем».
А мы встретили Преображение, как год назад, с Анной Великановой. Она вопреки всем невозможностям оказалась с детьми в Поленово, в 20 км от нас. На этот раз никакой путч не помешал нам добраться до поленовского храма. В нем служит батюшка, его жена и дочь — за всех: за хор, за дьякона, за чтеца, за алтарника. Батюшка сам себе говорит за дьякона, басом и грозно, и отвечает за священника, высоким и кротким голосом. Очень хороший, добрый, как у Рембрандта (в «Блудном сыне» отец). Анна и семейство не оставляют мысли вернуться в Россию, Анна едет подыскивать дом в Сергиеве Посаде. А в поленовской усадьбе тем временем появлялась Н. Солженицына и сказала, что это как раз (именно) то, что они ищут по возвращении. Еще бы: пейзаж Вы вспомните по «Золотой осени» — xолмы над Окой, рощи по холмам и видно до насыщения взгляда. Холмы не уступят «всечеловеческим, яснеющим в Тоскане». Вообще мне здесь нравится тем, что это никак не «Россия, нищая Россия»: с наших азаровских холмов, в стороне от реки, открывается леонардовский ландшафт, светлый, высокий, соразмерный. Не истерическая ширь, не дебри, не болота. Никакого беспредела (кроме того, что успели натворить совхозы, — но в ледниковом ландшафте все это теряется). […]
Но от сплетен к чему-нибудь другому. К имени собственному. Вы знаете мысль С. Булгакова («Философия имени») о том, что всякое имя — предикат (в изначальной фразе: «Это есть то-то»)? А субъект в языке — местоимение типа «это», es и под. Мне очень нравится эта идея, вводящая синтаксис внутрь слова (а не как в нашей лингвистике: набор единиц — и набор правил соединения единиц). Булгакову эту идею изначально синтаксического языка, несомненно, подсказал библейский рассказ. Как мог Адам давать имена? Такими фразами: это — то-то… («это», конечно, может держаться в уме, в общем-то, там и держится). Но языковое слово, мне кажется, существует обычно так, что имя в нем умерло (для нас). И необходимы какие-то особые потрясения, чтобы слово явилось как имя — как Вы говорите, кричащее этости. Мандельштам это чувствовал, вообще поэты вроде бы должны это чувствовать, катастрофичность имени — но чаще всего они пишут слова, слова, слова. По-моему, и Бродский тоже. Да он и не скрывается:
И новый Дант склоняется к листу,
Чтоб на пустое место ставить слово.
Слова могут быть сильными («Я знаю силу слов»), но, в отличие от имен, они не бывают слабыми: открытыми, безумными —
В океан без окна, вещество
Ваше замечание о слепом подражании фотоснимка мистике запечатления у меня распространяется — знаете, как далеко? до самой фиксации мысли, словесного ряда. Правда, мне кажется, хватая это все и помещая на бумагу, мы отнимаем — грубо говоря, идею — от той среды, где она может быть космически плодотворна, вместо сеяния в землю кладем зерно на выставочную витрину, в коллекцию. Думают наоборот: что, записывая и обращая «к людям», как раз и «сеют». Наверное, мое впечатление патологично, но, по-моему, если что и сеют в этом случае, то лишь тени реального. Мне часто вспоминается, что Спаситель не писал и не диктовал. В этом говорении — самого важного, сверхжизненно важного — на слух, на ветер есть что-то более чем грандиозное. Человек так не может, это божественная щедрость и доверительность. С такой мыслью, конечно, можно далеко зайти, но что поделаешь… Мне вообще всю жизнь приходят в голову мысли, вредные для «жизни» и обскурантистские, как Нина говорит.
Я понимаю Ваши отношения с собственным текстом шестилетней давности. В самом деле, в том чаду было много путающего, смещающего масштабы. Для меня важнее не обращение к якобы слушающим, как Вы пишете (в том, что я не люблю в своих прошлых писаниях), а… не знаю, как назвать. Следы недобровольной изоляции, впрочем, нынешнее поверх барьеров — тоже не прозрачная среда, мне кажется: скорее, приводящая в оторопь. Как прежняя приводила в избыточный раж.
Должна признаться, я не поняла Ваших слов о недостатке злого зла, а кто такой Терминатор, не знаю. Вы думаете, в России было слишком много деятельного добра? но в Европе его еще больше, или я не понимаю? Помню, когда-то в Чехии мы были с моей знакомой, атеистической гуманисткой, на рождественской службе у францисканцев, и проповедник сказал, что Любовь должна быть такой, как Младенец в яслях: беспомощной, беззащитной и т.п. Тут Любица с гневом выбежала из храма. Я дослушала и спросила ее, чем она так разгневана, «это безобразие, это католическое мракобесие! это античеловечно! Любовь должна быть активна, должна идти на помощь, а не лежать, как новорожденный!» — с непонятной для меня яростной обидой объяснила Любица. «А мне кажется, он очень красиво говорил», — возразила я. Тогда она и на меня посмотрела с подозрением и гневом.
