Елена Волкова - Религия и художественная культура: худой мир лучше доброй ссоры
Гораздо важнее, как нам кажется, структурное сходство учения митрополита Иоанна с советской идеологией, которое во многом определило быструю адаптацию его идей в националистической (как религиозной, так и прокоммунистической) субкультуре. В центре этого учения — идея борьбы за истину; государство рассматривается как инструмент защиты «единственно верного учения»; государственный институт не отделяется от церкви (партии); народ идеализируется как органичный носитель истины, единый с церковью и государством (партией и правительством); личностное заменяется соборным (коллективным); церковь (партия) выполняет функцию общественного воспитателя; русский народ призван вести другие (братские) народы к спасению; Святая Русь (страна социализма) окружена и «начинена» многочисленными врагами (тайными масонскими (контрреволюционными) организациями, евреями, либерал-демократами, экуменистами и глобалистами), в прошлом разрушаема большевиками-безбожниками (которые сменили «религиозных мракобесов» советского времени), треклятым Западом и темными силами «Высшего Планетарного Капитала». Ненависть к капиталистам — яркая и довольно комичная общая деталь двух идеологий. Милитаризация государства в обоих случаях воспевается как героическая самопожертвенность славного (святого) воинства.
В учении митрополита Иоанна идеология с планетарного масштаба («пролетарии всех стран объединяйтесь») поднимается до космического, вселенского, поскольку Святая Русь является «средоточием, узловым пунктом вселенской борьбы добра и зла».
Мифологическая религиозно-политическая конструкция митрополита Иоанна, хотя и противопоставляет Святую Русь — безбожному советскому прошлому, вдохновляет, например, писателя-сталиниста Александра Проханова, к воплощению мечты о будущем торжестве православно-коммунистического режима. Этот же утопический проект становится в 2000-х годах объектом сатирического разоблачения в жанре антиутопии.
III. «Страшный суд» над русской литературой
В гуманитарной науке 1990-х годов начинается пересмотр истории русской культуры с позиций православной догматики. Михаил Дунаев пишет шесть томов исследования «Православие и русская литература», которое утверждается как эталон нормативной поэтики в религиозных учебных заведениях и околоцерковных гуманитарных сообществах. Православие как новая идеология «вершит» Страшный суд над литературой, которой отказывают в праве на какую-либо критику церкви, на «языческую» мифологическую образность, на любое религиозное инакомыслие. От православия «отлучается» большая часть русских художников, что входит в явное противоречие с одновременно утверждаемым тезисом о православной природе русской культуры. Дунаев даже Василия Жуковского, этого «единственного кандидата в святые от литературы нашей» (по словам цитируемого им же Бориса Зайцева) сначала обвиняет в пассивном романтизме (используя советский штамп), а затем милостиво оправдывает за христианские стихи и христианское осмысление античности в переводе «Одиссеи». А среди современных писателей, на его взгляд, «наиболее последовательно и сознательно упрочился в православии» Владимир Крупин.
На дискуссии «Религиозное» литературоведение: обретения и утраты», проходившей в МГУ в 2005 г., Дунаев, в ответ на обвинение в том, что он укладывает литературу в «прокрустово ложе» одной конфессии, заявляет,
что рассматривает ее во всей полноте Божественного откровения, дарованного Русской церкви. Естественно, с высоты этой «полноты» Дунаев отказывает писателям в праве на критику церкви и ее идеологии.
В академических исследованиях рубежа ХХ-ХIХ вв. не только разделяют писателей на «своих» и «чужих»: «дело становится куда серьезнее», — предупреждает Валентин Недзвецкий на примере работ Татьяны Касаткиной, — «когда литературовед видит в независимости художественного творчества от религии только бесчинный «бунт секуляризованного, отпавшего [от Бога — В.Н.] слова против Слова». Бунт, который (…) надо по возможности скорее прекратить, вернув искусство и литературу в их первоначальное лоно — лоно религии или по меньшей мере подчинив эстетическую деятельность религиозной».[11]
При религиозно-авторитарном подходе к искусству художественная критика в адрес духовенства (а какое искусство без критики?) обычно вызывает негодование и обвинения в демонизме и русофобии. «Ну, покажите мне достойный фильм о духовенстве! — восклицает профессор Санкт-Петербургских духовных школ протоиерей Георгий Митрофанов. — Во многих фильмах и книгах действуют священники, ну, у Лескова, попы пьют, едят, с людьми разговаривают — и что? Что?! Духовности — никакой, смысла — ноль, показаны люди абсолютно ничем не отличимые, ну без всяких особенностей! Спрашивается, зачем тогда вообще снимать, если показать нечего? Кстати, это и проблема нашей литературы тоже. Положительные у нас убийца Раскольников, проститутка Соня Мармеладова; а священники — отрицательные герои! Вот чего сколько угодно! Но положительных-то священников почему нет?!»[12] Во-первых, профессор забыл о старце Зосиме из «Братьев Карамазовых» и, вероятно, не понял житийного смысла в «Соборянах» Лескова. Во-вторых, свое возмущение он мог бы адресовать и Евангелию: там тоже положительные герои — благоразумный разбойник и блудница, а фарисеи и первосвященники представлены как отрицательные. Достоевский за основу взял евангельские образы.
Споры о том, кого можно называть православным писателем, художником, музыкантом ведутся на протяжении последних двадцати лет. Они обострились в связи с дебатами о преподавании в школе «Основ православной культуры». Существенный аспект проблемы заключается в том, что религия предполагает определенную систему догматов, которые могут вступать в противоречие с принципом свободы в духовной и творческой жизни человека. Если же мы кладем в основу определения типа культуры конфессиональный признак — православная культура — то обостряем нормативный компонент тем, что применяем к явлениям художественной и социальной культуры догматический критерий, который отделяет православие от других конфессий. В результате художественный текст рассматривается как богословский и прочитывается через догматический код как еретический.
Конфессиональное определение культуры («православная культура», а не «христианская» и не «духовная») также отражает изоляционистскую позицию консерваторов, рассматривающих слово «христианский» практически как синоним «экуменического», т. е. «еретического». Русское православие в таком понимании становится догматическим критерием для оценки произведения искусства, которое, не вписываясь в религиозную догматику, оценивается как антиправославное, антирусское и, как следствие, сатанинское/демоническое. Причем в демонизме могут обвинять не только низкопробную массовую культуру, но и высокую классику (как показала шумная дискуссия о романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»), часто не отделяя одно от другого.
IV. «Искусство» Реставрации
Стремление вернуть «Россию, которую мы потеряли» привело к тому, что в церкви возобладала реставрационная замкнутая модель развития, направленная на возрождение дореволюционной церковной культуры: восстановление храмов и монастырей, церковного зодчества и иконописи, приходов, воскресных школ и братств. Развитие церковной журналистики, кинематографа и интернета показывает, что новые технологии, как новые меха, успешно сохраняют «старое вино» и сами по себе не приводят к модернизации смыслов. Реставрационное движение основано на желании восстановить разрушенное, вернуть в культурный оборот утерянное и ранее запрещенное. Этот курс поддерживается священноначалием и вызывает широкий отклик у мирян. В массовой религиозной культуре так называемых традиционных религий начинают доминировать дореволюционные модели церковной жизни, которые определяют богослужение, сакральный календарь, культуру взаимоотношений между клиром и мирянами, формы общения, семейный быт, стиль одежды, религиозную кухню и пр.
Наиболее яркими проводниками реставрационного движения можно считать такие крупные религиозные компании, как «Радонеж» и «Православная энциклопедия» и «Русский дом». Реставрационная модель была необходима и плодотворна на первоначальном этапе восстановления религиозной жизни, но позднее стала тормозом для развития творческого начала. В идеологическом отношении она неднородна, находится в процессе становления и включает в себя различные тенденции, как либеральную, так и фундаменталистскую.
В результате к началу ХХI века в России по сути была реставрирована церковная православная культура с присущими ей чертами официальной идеологии, опирающейся на идеи традиционных ценностей, национальной и конфессиональной исключительности, антизападничества и великорусской державности. Для церковных властей Реставрация гарантирует сохранение дореволюционного и советского принципа зависимости церкви от государства, возвышение роли церкви как идеолога нового режима, который получает широкое поле для богослужебной, экономической, политической и образовательной деятельности. Понятие религиозной свободы в этом контексте часто сводится к внешнему освобождению от преследований и атеистического диктата государства, но не затрагивает проблемы внутренней свободы церкви от государства как аппарата насилия.
