Сергей Романовский - Нетерпение мысли, или Исторический портрет радикальной русской интеллигенции
Поэтому без собственного понимания конкретного исторического периода ученый не в состоянии просеять эмоциональные – а главное, пристрастные – факты мемуаристов, вычленить те из них, коим можно довериться без опасения смещения акцентов в заведомо ложную сторону.
Говоря иначе, «способ отношения» историка к прошлому полностью определяется его системным зрением, способностью в застывших фрагментах разбитого на множество мельчайших осколков исторического зеркала увидеть движение времени. Подобный «способ» особенно важен в нашем случае, ибо нам предстоит выявить не только основные тенденции, определявшие направленность шагов на укрепление российской государственности, но и оценить их влияние на активизацию в отдельные исторические периоды беспокойной российской интеллигенции.
Существует одна в общем-то очевидная историческая закономерность: абсолютизм (или шире -тоталитаризм) и свободомыслие несовместимы, причем крепость власти в России всегда была прямо пропорциональна тому, насколько ей удавалось «задавить мысль». Парадокс, однако, в том, что со временем Россия уже не могла не повышать образовательный потенциал народа, ибо без этого никакое – даже заведомо отсталое – развитие было невозможно. Но от образованности человека, от его знаний и кругозора зависит, в конечном итоге, и уровень общественной рефлексии, что, в свою очередь, не может не влиять на крепость и тоталитарных (монархи-ческих или коммунистических – это безразлично) устоев. Именно данное обстоятельство, вероятно, имел в виду А. И. Герцен, когда говорил, что Петр Великий дал России просвещение, не заботясь о «последствиях» [11].
Дать-то дал, но далеко не всем и крайне мало. Поэтому, если и можно говорить о «последствиях», то только в том смысле, что со временем разница в степени образованности полярных слоев российского общества стала приобретать угрожающие размеры и вполне реально могла стать настоящим детонатором взрыва. А. П. Чехов, – как всегда убийственно метко – заметил, что «мать всех российских зол – это грубое невежество» [12].
А М. Горький еще в июле 1917 г., т.е. на волне эйфории, опьянившей интеллигенцию от внезапно обретенных «свобод», точно предугадал, что русский народ должен еще «много потрудиться для того, чтобы приобрести сознание своей личности, своего человеческого достоинства, этот народ должен быть прокален и очищен от рабства, вскормленного в нем, медленным огнем культуры» [13].
Козьма Прутков сочинил в прошлом столетии проект «О введении единомыслия в России». Это была не столько едкая, сколько отчаянная шутка. И потому только что в знакомой ему России этот проект уже был стараниями тысяч пришибеевых разных чинов и званий частично реализован. Однако он и помыслить не мог, что уже через несколько десятилетий проект этот будет не только одобрен, но и всеохватно внедрен в жизнь, да еще со знаком большевистского качества.
«Россия все заслужила», – писал в 1921 г. В. Г. Короленко, – а большевизм является лишь настоящим выражением ее прошлого [14] (курсив мой. – С.Р.). Трудно было признать эту страшную правду. Куда проще было списать наваждение большевизма на случайное стечение обстоятельств, сняв тем самым моральный груз с души совестливого русского интеллигента. Но деться некуда – неслучайность большевизма была действительно предопределена всем нахрапом российской истории начала XX столетия, он не свалился на Россию с Луны, не был экспортирован из Германии, она сама его пестовала долгими десятилетиями интеллигентского брюзжания, не-дальновидного ее отчуждения не столько даже от власти, сколько – от России [15]. В. Г. Короленко это понял быстро, а, уразумев жуткий мрак реальности, содрогнулся перед будущностью страны.
Прошли годы. Родились, выросли и отошли в мир иной целые поколения советских людей, для которых их жизнь была нормой, другой они не знали и знать не хотели. Потом «светлое будущее» растаяло в дымке неопределенности и перестало быть будущим. Новоявленные ненавистники коммунизма (да и криминальной демократии также) стали на все лады воспевать ту Россию, которую «мы потеряли», чтобы показать тем самым всю противоестественность ВОСРа (Великой Октябрьской Социалистической Революции). Но занятие это напоминает плач по вчерашнему снегу. Той России нет и никогда более не будет. Теперь мы живем совсем в другой России и вновь, желая построить светлое капиталистическое будущее, опустились на самое дно.
Да, для нас «коммунистический рай», будем надеяться, в прошлом. Мы уже пробудились от радостных грез и, отерев холодный пот с воспаленного лба, ошалело озираемся по сторонам, не понимая – где мы, что с нами, куда идти дальше? И кто мы, наконец, – дикари или люди цивилизованные?
Ведь, коли не дикари, то, памятуя пушкинское, обязаны уважать минувшее. Тут-то (ловлю себя) и прорывается наружу один из прихотливых извивов российской ментальности: так и хочется «навязать дискуссию» Пушкину и спросить его: как же так, Александр Сергеевич, за что же прикажете уважать большевистское минувшее – уж не за то ли, что жили в страхе, что научились «сту-чать» на своих близких, что миновали ГУЛАГ, не попав туда по прихоти или упущению НКВДэшных «всезнаек», наконец, что просто остались в живых, не пополнив мартиролог из миллионов невинно убиенных сограждан?
Нет, милостивый государь Александр Сергеевич, большевизм для России был дурной болезнью, проказой. А разве можно уважать болезнь? Ее надо изучать, анализировать, препарировать, рассматривать под микроскопом, чтобы ни один из ее симптомов не ускользнул от нашего внимания, чтобы стали прозрачными корни этой злосчастной исторической патологии. А, возможно, даже эта задача окажется неразрешимой. Ведь почти всегда наука история понуждает нас рассуждать об историиконкретной цепи событий, познать суть которой до конца мы принципиально не можем.
Но воздержимся от полемики с Пушкиным, ибо он, конечно, прав! История страны – это неразрывный процесс, в нем не может быть «уважаемых» и «неуважаемых» периодов, если, конечно, мы хотим знать и понимать историю России в целом. Но как только мы решим, что пора ее переделать, перекроить, что-то из нее выкинуть на свалку, короче – сделать из нее еще один фундамент будущей счастливой жизни, значит мы заболели, в нас вселился коммунистический вирус и надо срочно обратиться к врачу.
Это А.И. Герцен, а не А.Г. Невзоров первым поделил русское общество на «наших» и «ненаших» [16]. В определенном смысле он имел на это право. Но только, кроме личного удовлетворения, подобная, с позволения сказать, классификация ничего дать не может, ибо в ее основании лежит только раздражение автора и ничего более. А оно ни к чему путному никогда не приводит.
…Любимый многими вопрос_проблема: где кончается политика и начинается история? – по сути своей схоластичен. Ибо грани той нет и быть не может. Сегодняшняя политика – это рычаги современной истории. Историю вообще невозможно оторвать от политики, поскольку она ничто иное, как аккумулятор политики. Но чтобы понять значимость происходящего ныне в России для ее будущего, надо оглядываться не во вчерашний день (века XX, XIX, XVIII или даже XVII), а в глубокую древность, когда только закладывались основы российской государственности, когда Россия только начинала осознавать себя единым целым с вполне благополучным будущим, поскольку те методы, коими цементировались ее государственные институты, могут подсказать и причины последующих бед и потрясений.
Известный русский математик И. Р. Шафаревич, анализируя исторический обвал, произошедший на наших глазах в конце 80-х – начале 90-х годов, заметил, что «мы переживаем кризис, может быть, самый тяжелый за всю нашу историю, и нет уверенности, хватит ли сил пережить его. Нужно собрать все силы, нужна хоть какая-то доля уверенности, какая-то реальная надежда на лучший исход. А если “русская душа – тысячелетняя раба”, то надежды не остается. Если у нас “отягощенный генофонд”, то положение безнадежное – генофонд изменить нельзя!» [17].
Такого рода филиппики несут значительный эмоциональный заряд, но здравого смысла в них все же мало. На самом деле, если хочешь иметь надежду, имей ее. Но обосновать ее фактами, принципиально не проверяемыми, невозможно. «Тысячелетняя ли раба русская душа», «отягощенный» ли у нас генофонд – аргументы и пессимиста и оптимиста. Только с разным знаком.
Но то, что надежда остается всегда, – факт бесспорный. Психологи об этом знали давно и даже пытались выстроить обосновательные схемы. А в 1973 г. австрийский зоолог К. Лоренц совместно с Н. Тинбергеном и К. Фришем получили Нобелевскую премию по медицине за открытие явления импринтинга, означающего избирательную способность человеческого мозга запечетлевать в долговременной памяти только те события, которые предопределяют и как бы направляют всю дальнейшую жизнь. Именно явление импринтинга объясняет загадочный феномен, именуемый иногда «здоровь-ем памяти», – человек склонен помнить хорошее и забывать дурное, люди чаще идеализируют прошлое, чем трезво его оценивают.
