Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет
В дореволюционном театре актеры, игравшие представителей высшего дворянства, боялись критики зрителей-аристократов и поэтому обращались к ним, желая обучиться тонкостям светского этикета. Этап длительной подготовки предшествовал спектаклю К. С. Станиславского «Горе от ума» на сцене Художественного театра. «Спектакль "Горе от ума" оставил чудесное воспоминание. Почти все актеры играли превосходно, — пишет в своих воспоминаниях В. П. Веригина. — Женщины меня пленили своими движениями и манерой держаться совершенно в духе эпохи. Они скользили на полупальцах по комнате как бы в танце, но делали это очень мягко и естественно. Софья — Германова произносила слова с легким иностранным акцентом, как те, что учатся с детских лет говорить на иностранных языках. Графиня-внучка — Книппер грассировала. Играла она прекрасно… Качалов играл Чацкого блестяще…»{17}.
Алексей Александрович Стахович (1856 — 1919) обучал аристократическим манерам актеров Московского Художественного театра. Выпускник Пажеского корпуса, «типичный царедворец», Стахович был флигель-адъютантом московского генерал-губернатора князя Сергея Александровича. Страстное увлечение Художественным театром привело к тому, что он подал в отставку. «Шутники говорили, что его пригласили, чтобы "полировать" актеров и учить их светским манерам, — писал о Стаховиче М. В. Добужинский. — Алексей Александрович был одним из самых замечательных шармеров, каких мне приходилось встречать в жизни, был "барин" с головы до ног и прост, и ровен со всеми. Я часто видел, как он, сидя в буфете с каким-нибудь скромным "сотрудником", весь наклонялся к нему, держа ладонь возле уха, и выслушивал его, полный внимания и участия… Он бывал душой собраний у Станиславского и рассказчик был талантливейший»{18}. И после смерти Стаховича (он покончил с собой 26 февраля 1919 года) К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко приглашали в театр консультантов, знатоков светского этикета. Так, режиссер В. Г. Сахновский, участвовавший в постановке «Анны Карениной» на сцене МХАТа в 1935 году, отмечает: «Мы провели несколько собеседований с проф. В. К Лукомским, Булыгиным и Долгоруким, пользовались фотографиями, которые были доставлены из ленинградских музеев, и, кроме того, сам М. И. Прудкин (исполнитель роли Вронского. — Е.Л.) во время своих поездок в Ленинград пользовался указаниями лиц, работавших в музеях, для того, чтобы познакомиться с той обстановкой и бытом, которые могли помочь ему лучше почувствовать себя, как завсегдатая петербургских дворцов, особняков или аристократических квартир»{19}.
Знатоком аристократических манер считали современники замечательного актера Н. М. Радина, правнука и внука прославленных балетмейстеров Петипа: «…когда в театре Вахтангова ставили "Человеческую комедию" по Бальзаку, то помочь актерам в овладении монологами и диалогами французских буржуа и аристократов XIX века был приглашен не кто иной, как Радин»{20}. Блестяще сыгранная Радиным роль «опустившегося» князя Вельского в «Касатке» А. Н. Толстого надолго запомнилась зрителям: «И, несмотря на мятую сорочку и расстегнутый, смокший крахмальный воротничок, несмотря на глаза, мутные от бессонных ночей, проведенных за картами и за выпивкой, несмотря на взъерошенные волосы и прокуренный голос — таков был Вельский Радина в первом действии "Касатки", — ни у кого не могло возникнуть сомнения в том, что он принадлежит к аристократии»{21}.
Умение носить фрак считалось ценным актерским качеством. Среди актеров, владевших этим искусством, современники называли Н. М. Радина, А. П. Кторова, Н. П. Рощина-Инсарова. «Кторовское умение носить костюм было сродни радинскому. На Анатолии Петровиче часто можно было увидеть фрак. И казалось, что он носит его всю жизнь: фрак — это ведь не только атласные отвороты и фалды хвостом ласточки, фрак — мировоззрение, воспитание, происхождение. И аристократы, и дипломаты, и лакеи Кторова носили фрак по-разному. Но всегда… с шиком!»{22} «Николай Петрович Рощин-Инсаров чаще изображал светских молодых людей. Он имел прекрасные манеры, умел носить фрак, что по тому времени было у нас довольно редким явлением, как бывший военный, он совершенно свободно чувствовал себя в мундире»{23}.
«Вспоминаются рассказы об одном известном актере того времени. Он выступил в исторической пьесе и изумил знатоков исторической верностью жестов, поклонов и т. д. "Вот что значит вдохновение! — восхищались знатоки. — Да, батюшка мой, тут не нужно никакого образования"… И никто почему-то не подумал о том, что этот актер был близко знаком и часто встречался с известным специалистом по данной эпохе. "Только тот экспромт хорош, который приготовлен заранее", — говаривал один прославленный мастер экспромтов»{24}.
Сейчас получить консультацию из уст живых аристократов проблематично. Остается читать мемуары, дневники, переписку и помнить слова князя Сергея Волконского: «Можно не любить, даже не желать возвращения прежнего и тем не менее любовной памятью цепляться за прошлое, воскрешать его к эстетической жизни»{25}.
Эстетичность внешних форм светского поведения была своего рода «оправой» для этических норм.
«Вне всякого сомнения, для человека манеры — это все, — говорит один из героев автобиографического романа О. Ильиной "Канун Восьмого дня". — Все эстетические и этические стремления человека выражаются его манерами, жестами, интонациями. Это они создают атмосферу оригинального творчества. И если внутренний мир человека не выражен эстетически и ритмически, то все сводится к нулю. По крайней мере для общества…»{26}. О важности соблюдения приличий в «условиях ежедневной домашней жизни» пишет декабрист Д. Завалишин: «Сколько несчастных женщин впало в соблазн от того, что они видели самого близкого человека в самом отвратительном виде, тогда как другие, не лучшие его во внутреннем быту своем, казались лучшими и приятными единственно потому, что являлись им не в обычном своем, а в искусственно подготовленном виде… Все мы трудились даже вещественно, но никогда не показывались друг другу в беспорядочном виде. Я имел и прежде всегда привычку одеваться вполне, лишь только встану, и никогда не терпел ни халатов, ни туфель, ни колпаков и ничего подобного»{27}.
Сложившиеся формы ритуального поведения должны были доставлять эстетическое удовольствие участникам ритуала как в свете, так и дома, то есть в повседневной жизни. К примеру, хозяйка дома, разливающая чай, не должна была допустить ни одной оплошности: спокойствие движений, ловкость высоко ценились сидящими за чайным столом. «Вчера мы втроем ездили на фабрику смотреть жену нового управляющего, — сообщает в 1842 году из Туринска в письме к Н. Д. Фонвизиной И. И. Пущин. — Нашли там черкешенку, довольно развязную и довольно светскую. Весь дом наполнен ружьями, пистолетами и кинжалами. Среди всех этих воинских доспехов она разливает чай довольно ловко…»{28}.
Характерно, что и мир вещей, окружавших человека в повседневной жизни, «состоял на службе» у светского этикета. Князь Е. Н. Трубецкой, вспоминая родовое имение Ахтырка, отмечает: «Внутри дома тоже было парадно: мебель из карельской березы, не допускающая дурных манер, ибо на ней нельзя развалиться, мебель как бы подтягивающая сидящего на ней»{29}.
Таким образом, этикет регулировал не только праздничное, но и будничное течение жизни. Самые обыденные моменты повседневной жизни дворян подчинялись правилам приличия: распорядок дня, одежда, еда, «убранство интерьера», прием гостей, застолье и т. д. Эти правила были многочисленны. Они усваивались не без труда с ранних лет, в процессе воспитания под руководством опытных наставников. Внучатая племянница князя Феликса Юсупова-старшего вспоминает: «Интерьер дворца Юсупова запомнился мне, но вначале его размеры меня подавляли, и большие обеды, на которых я была обязана присутствовать, были для меня пыткой. Дети были смешаны с родителями вокруг огромного обеденного стола. Дедушка Феликс, мой крестный, сидел на почетном месте; его орлиный глаз наблюдал за нами, за каждым особо. Со всеми орденами, украшающими его широкую грудь, он сиял как бог гнева. "Хлеб не кусают, берут по маленьким кусочкам". Его громовой голос ужасал маленькую виновницу, уже доблестно управляющуюся с батареей ножей и вилок. Слуги орудовали тарелками, другие передавали блюда, взгляды поворачивались сердито в сторону виновницы, с большим трудом сдерживающей желание заплакать. Но нет, надо было улыбаться»{30}.
