Сергей Хоружий - Открытый научный семинар:Феномен человека в его эволюции и динамике. 2005-2011
, читаем, что издавна ласточка — «посредница между смертью и жизнью», она же — «символ опасности, непрочности», со специфически, по Топорову, мандельштамовским развитием — забытое слово, ночная песнь, мысль бесплотная, то есть это образ самой поэзии.
Но у Мандельштама «ласточка» дважды выступает как метафора женских образов. Во-первых, в стихотворении 1920-го года «Чуть мерцает призрачная сцена…», посвященном Ольге Арбениной. В этом стихотворении вводится сюжет, связанный с Анджиолиной Бозио — певицей, которая в середине XIX века гастролировала в Петербурге, простудилась в крещенские морозы и умерла, то есть сюжет, связанный со смертью. И, во-вторых, в стихотворении 1935-го года «Возможна ли женщине мертвой хвала…», посвященном Ольге
В.Н. Топоров. Ласточка. // Мифы народов мира. В 2 т. М.: Советская энциклопедия, 1980–1982. Т. 2. С. 39.
Ваксель. В обоих случаях образ ласточки сопряжен с мифологическим мотивом смерти и возвращения: «Ты вернешься на зеленые луга» 6
— в первом случае, и «Из гроба ко мне прилетели…» — во втором.
Но только в двух случаях мотивная пара «ласточка — могила» возникает у поэта неотрывно от темы полета: в стихотворении «Возможна ли женщине мертвой хвала…» (1935 г.) и в «Стихах о неизвестном солдате» (1937 г.). Очевидна родственность оксюморонных оборотов в обоих текстах: И твердые ласточки круглых бровей Научи меня, ласточка хилая, Из гроба ко мне прилетели Разучившаяся летать, Сказать, что они отлежались в своей Как мне с этой воздушной могилою Холодной стокгольмской постели. Без руля и крыла совладать. (Возможно ли женщине мертвой хвала, 1935) Стихи о неизвестном солдате, 1937)
Почему же в Стихах «ласточка хилая», но может научить летать? И почему «без руля и крыла»? Этим вопросом задавались все комментаторы. Прежде всего, конечно, есть перекличка с лермонтовской строкой «без руля и без ветрил»7
Очевидна также связь с переводами О. Мандельштама из Петрарки (1934). Эти переводы так же, как и стихотворение «Возможна ли женщине мертвой хвала…», написаны поэтом под впечатлением известия о смерти Ольги Ваксель. В переводах из Петрарки герой (здесь, на земле) пытается представить, каково его возлюбленной «там». В 1934-м году характер вопросов поэта определялся его земной точкой отсчета: «Как хороша? к какой толпе пристала? / Как там клубится легких складок буря?» 8
.
Теперь же, в Стихах, когда ее «там» становится общим для них «здесь», он обращается к ней за помощью («Научи меня, ласточка хилая…/ Как мне с этой воздушной могилою…»). Если он обращается к ласточке, то, казалось бы, при чем тут «руль»? Но коль скоро ласточка — метафора женского образа, ассоциируемого с Ольгой Ваксель, то в своем земном измерении, как и в стихах Мандельштама о ней: «Ангел в светлой паутине», — и в реальной подоплеке (ее многие запомнили в Петербурге начала 20-х гг. летящей на велосипеде), она владела «крылом» и «рулем». Уже обвыкшись в воздухе («там»), «ласточка хилая» может «научить» и героя — «новичка» в деле «умиранья» — как ему «с этой воздушной могилою» «без руля и крыла» совладать.
Это не «смерть в воздухе», что есть во всех комментариях. Дело в том, что в 1935 г. разбился самолет «Максим Горький». И тему неба и полетов в Стихах комментаторы обычно связывают с этой катастрофой. Но мне кажется, что здесь речь идет не о смерти в воздухе. Это — предожидаемая еще на земле и теперь состоявшаяся встреча в воздухе, где разлука им не грозит. По-видимому, лермонтовская реминисценция («без руля и без ветрил») уводит нас не только к «Демону», но и, как нам представляется, к идее вечной любви в стихотворении «1831-го июня 11 дня». Цитатна сама ситуация встречи на небе:
Но для небесного могилы нет.
Когда я буду прах, мои мечты,
Хоть не поймет их, удивленный свет
Благословит; и ты, мой ангел, ты
Чтобы вечно ария звучала: «Ты вернешься на зеленые луга», — И живая ласточка упала На горячие снега. (О.Мандельштам, 1920). Из поэмы М.Ю. Лермонтова «Демон»: На воздушном океане, Без руля и без ветрил, Тихо плавают в тумане Хоры стройные светил… Перевод Мандельштама из Петрарки: «Промчались дни мои — как бы оленей…»
Со мною не умрешь: моя любовь
Тебя отдаст бессмертной жизни вновь;
С моим названьем станут повторять
Твое: на что им мертвых разлучать?.. —
с чем так свободно перекликаются строки Мандельштама 1925 г.: «Там ты будешь мне жена» и «Без оглядки, без помехи / На сияющие вехи» 9
.
Итак, мы полагаем, что «напряженно личное», по выражению Левина, обращение к ласточке носит здесь интимный характер, что идея личного бессмертия Я-поэта неотделима от бессмертия той, которой посвящен ряд любовных шедевров поэта.
С включением имени самого «Лермонтова Михаила» прямое обращение к ласточке уходит в подтекст, меняется тональность этого обращения соответственно «строгости отчета» Я-поэта и неинтимному характеру продолжения разговора.
Какой же «отчет» один поэт может отдать за другого? (Этого вопроса, насколько мне известно, комментаторы не касались.) В нашем аспекте прочтения, — возможный ответ заключен уже в начальной строчке: «Этот воздух пусть будет свидетелем». Мы полагаем, что «этот воздух», в отличие от ненадежных, лживых свидетелей («изветливых звезд») и от помнящего всё, но «безымянного», как «манна», очевидца-«дождя» («Помнит дождь…», «безымянная манна его…»), может отдать отчет ответственно и лично («Я отдам») и свидетельствовать о том, что «Предсказание» 10
Лермонтова Михаила 1830 года сбылось.
И в качестве «документов строгой отчетности» могут быть предъявлены стихи О. Мандельштама 1917–1918 гг.: «Кассандре» (I), «Когда октябрьский нам готовил временщик…» (II) и «Прославим, братья, сумерки свободы…» (III), как посредствующие звенья между «Предсказанием» Лермонтова и Стихами о неизвестном солдате. В ретроспекции строки 1917–1918 гг. многократно отзываются на лермонтовское пророчество, выступая как свидетельства очевидца о том, что случилось со страной:
М.Ю.Лермонтов О.Э. Мандельшам 11
Настанет год, России черный год И в декабре семнадцатого года
Всё потеряли мы, любя (I)
Из стих. О. Мандельштама «Жизнь упала как зарница…», посвященного О.Ваксель. Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь; Когда детей, когда невинных жен Низвергнутый не защитит закон; Когда чума от смрадных, мертвых тел Начнет бродить среди печальных сел, Чтобы платком из хижин вызывать, И станет глад сей бедный край терзать; И зарево окрасит волны рек: В тот день явится мощный человек, И ты его узнаешь — и поймешь, Зачем в руке его булатный нож; И горе для тебя! — твой плач, твой стон Ему тогда покажется смешон; И будет все ужасно, мрачно в нем, Как плащ его с возвышенным челом.
1830. Римскими цифрами указаны цитируемы стихотворения: I — «Кассандре»; II — «Когда октябрьский нам готовил временщик…»; III — «Сумерки свободы».
Великий сумеречный год
…в глухие годы (III) Забудет чернь к ним прежнюю любовь И злая чернь рукоплескала (II) Когда чума от смрадных, мертвых тел Гиперборейская чума (I) Низвергнутый не защитит закон Волков горящими пугает головнями
Свобода, равенство, закон! (I) В тот день явится мощный человек На площади с броневиками И ты его узнаешь Я вижу человека… (I)
А в перспективе очевидны многочисленные образно-лексические переклички стихотворений Мандельштама 1917–18 гг. со «Стихами о неизвестном солдате», и начало им задано в «Предсказании».
В совокупности все названные тексты очерчивают историческое пространство России за истекшее столетие (1830–1937), что позволяет нам расширить тематический контекст «Стихов о неизвестном солдате», что обычно комментаторами не отмечалось. К семантике и роли «строгого отчета» в композиции целого мы еще вернемся.
А сейчас заметим, что такое содержательное наполнение «строгого отчета» придает следующему фрагменту <2> («Шевелящимися виноградинами…») смысл продолжения: что же происходит в стране сейчас? Субъектно этот фрагмент организован иначе — формой «Мы». Кстати, так же от лица «Мы» говорил Мандельштам в стихах 1917–1918 гг., тогда же и опубликованных в газете «Воля народа». Не только Мандельштам говорил от лица поколения. И Ахматова, и Волошин, и Блок — многие из современных Мандельштаму поэтов отозвались на эти события, и тоже говорили от лица «Мы». Тогда, в 1917-18 гг. слово Мандельштама — это было одно из многих свидетельств: «Всё потеряли мы, любя» (I); «Мы будем помнить и в летейской стуже, / Что десяти небес нам стоила земля» (III). В таком же духе свидетельствовали и остальные.
Теперь же, в 1937 году, Я-поэт выступает не как один ИЗ многих, а один ЗА многих, поскольку в этом году сказать о нынешней эпохе было больше некому:
