Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд) - Кирилл Васильевич Чистов
Не совсем ясно, почему Т. Акундинов избрал имя малопопулярного в народе рода Шуйских. Нам не известны факты, которые позволили бы утверждать, что легенда с именем одного из Шуйских существовала и самозванец ею только воспользовался. Напрасно было бы, разумеется, предполагать, что Акундинов руководствовался тонким расчетом или знанием исторических закономерностей (например, что он мог сознательно рассчитать, что в процессе роста недовольства Романовыми могли сложиться условия для идеализации их предшественника на троне, что трех десятилетий достаточно для того, чтобы идеализация сформировалась, и т. д.); вероятнее всего, что он измыслил свою биографию по типу легенд «смутного времени», которые обычно были направлены против правящего царя и героями которых были царевичи из другого рода. В этом смысле прав В. А. Мошин, называющий Т. Акундинова «последним из серии самозванцев, выдвинутых на историческую сцену Смутного времени».[202]
Таким образом, если связь Лубы, Вергуненка и «молдавского Ивана Дмитриевича» с легендами первого десятилетия XVII в. выразилась в использовании имени сына легендарного царя Дмитрия, то связь Т. Акундинова с ними выявляется в более общем и формальном плане.
Т. Акундинову нельзя отказать в упорстве: на протяжении многих лет он пытался найти социальную опору и внешнеполитическую поддержку своему замыслу. Но успеха тем не менее не добился. Не добились его и другие самозванцы того времени, хотя пользовались другим именем и действовали способами весьма различными. Не свидетельствует ли это о том, что во всех этих случаях сказались не столько субъективные, сколько исторические причины? Следование трафарету, созданному традицией «смутного времени», в условиях, когда антицарские (антиалексеевские) настроения еще не созрели, — главная причина провала самозванцев 40-х годов XVII в. Как показали уже материалы псковских расспросных речей 1650 г., в псковской посадской среде известной популярностью пользовалась не антицарская, а антибоярская избавительская легенда. Героем ее был сам Алексей Михайлович, идеализированный как юный царь, теснимый злокозненными боярами. Существование такой версии объяснения непонятных народу действий царя подтверждается и другими источниками. В сборнике документов, изданных Н. Новомбергским, содержатся четыре свидетельства, относящихся к десятилетию 1633–1643 гг. и связанных с делами по поводу слухов о том, что на Москве «царь подмененный» (т. е. Михаил Федорович), «царевич подмененный» (т. е. Алексей Михайлович) или «царя не стало» (в 1643 г., за два года до действительной смерти царя Михаила).[203]
Еще раньше, в 1629 г., велся розыск по делу астраханского стрельца Осипко, который утверждал, что митрополит Филарет — не отец царя Михаила, а некое подмененное лицо, нарочито присланное «из Литвы» (т. е. из Польши), где он содержался некоторое время заложником.[204]
В 1648 г. почти одновременно вспыхнули восстания в Москве, Воронеже, Соли Вычегодской, Устюге Великом, Чердыне, Соли Камской, Козлове, Владимире, Курске, Рузе, Томске, Кромах и др. Объяснялось это, однако, не организационной связью восставших — ее, за редкими исключениями, не было, — а одинаковым недовольством «посадским строением» правительства Б. А. Морозова. Для идеологии этих восстаний тоже характерны антибоярские настроения и надежды на вмешательство царя. Единой легенды, которая санкционировала бы действия восставших и объединяла бы их, подобно легенде о царе Дмитрии в годы восстания Болотникова, судя по сохранившимся и опубликованным документам, не существовало.[205]
Со слухами подобного типа — о том, что царь подменен, царевич подменен или его хотят подменить или извести — мы уже встречались в годы, предшествующие формированию легенды о «царевиче Дмитрии». Мы будем встречаться с ними и на раннем этапе движения под руководством С. Т. Разина, и в годы, предшествовавшие формированию избавительских легенд XVIII в. Очень важно при этом, кто выступает лицом страдательным: правящий царь, или царевич — сын правящего царя (жертвы произвола бояр), или царевич из другого рода, не правящего, но понимаемого как «истинный» и «прямой» (жертва правящего царя). В первом случае мы вправе говорить об антибоярском истолковании деятельности царя и формировании антибоярской легенды, во втором случае — о формировании антицарской легенды. Как мы знаем, антибоярская легенда может предшествовать антицарской, но она всегда показатель относительной неразвитости политических представлений народа.
Таким образом, самозванцы 1640-х годов пытались воспользоваться схемой и мотивами потухающей легенды в условиях, когда антицарские настроения снова сменились некоторыми иллюзиями и новый подъем народного движения был связан с менее развитой антифеодальной идеологией, облеченной в антибоярскую формулу. Вспышка самозванчества в 1640-е годы произошла в условиях, когда почва для возникновения новой и вполне самостоятельной легенды еще не была подготовлена. Характерный перерыв в три десятилетия и затем целая серия самозванческих выступлений — такое сочетание обстоятельств свидетельствует о том, что эта вспышка была своеобразным отражением нового и постепенного нарастания антифеодальных настроений, однако отражением косвенным и осложненным. Именно поэтому при относительной одновременности выступлений самозванцев и народных волнений прямой связи между ними не было или установление такой связи не удавалось. Антицарская «избавительская» легенда не была вполне забыта, она существовала в своих остаточных формах, но уже не могла стать лозунгом и знаменем народных движений, развивавшихся теперь в иных условиях. Народная политическая мысль как бы вернулась к своему исходному пункту, и вызревание новых антифеодальных идей началось сначала. Старая легенда при этих обстоятельствах не могла пригодиться. Традиция существовала, но она была обречена па умирание. Новая легенда должна была заново созреть в новых условиях. Как и на первом этапе исторического существования легенд об «избавителях», это был путь долгий и сложный.
С. Т. РАЗИН И «ЦАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ»
Крестьянская война под руководством С. Т. Разина охватила многие районы России в 1669–1671 гг. Разинское движение отличалось от городских восстаний 40–60-х годов XVII в. (и тем более от народных движений начала века) значительно большей социальной определенностью, ясной антифеодальной направленностью. Оно явилось новым этапом народной войны против феодального строя, было высшим проявлением борьбы народа с феодалами в XVII в.
В советской историографии проблемы, связанные с крестьянской войной 1669–1671 гг., подвергались многостороннему обсуждению.[206] Отражение разинского движения в русском фольклоре также изучалось неоднократно. Собран обширный материал и накоплено значительное количество весьма ценных наблюдений.[207] Поставим только один вопрос: бытовала ли среди участников разинского движения легенда о «возвращающемся царе (царевиче) — избавителе» в какой-либо из ее разновидностей и, если таковая обнаружится, то какую роль она играла в идеологии и движении разинцев?
Изучение документов, связанных
