Татьяна Бобровникова - Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена
А наш герой завоевал сердца квиритов. Все любили его. Все в нем — направление его ума, характер, манеры, кажется, даже звук его голоса — очаровывало римлян. Сравнивая его с Катоном, Плиний замечает, что, во-первых, таланты Сципиона сияли ярче, во-вторых, он не был окружен той ненавистью, которую заслужил старый Цензор (Plin. N. Н, VII, 100). До нас дошло одно очень красноречивое свидетельство этой любви: Сципион — единственный из людей Античности, а может быть, и всей человеческой истории, о котором не сохранилось ни одной низкой сплетни, ни одного грязного слуха[66]. И он стоит перед нами в незапятнанной чистоте. В глазах современников и потомков он был живым идеалом римлянина, «совершенством», как назвал его Полибий (Polyb., XXXIX, 5). Историк пишет, что он подобен прекрасной статуе, произведению великого мастера, где важна и продумана каждая деталь (fr. 162). Для Цицерона он был воплощением понятия humanitas, то есть квинтэссенции лучших человеческих качеств. «В жизни он ничего не подумал, ничего не сделал и ничего не сказал, что не было бы достойно восхищения», — говорит римский историк Веллей Патеркул (Veil. I, 12).
По словам Плиния, Публий «занимал первенство в трех важнейших сферах человеческой жизни — он был лучший оратор, лучший император и лучший сенатор (то есть, лучший полководец и лучший государственный деятель. — Т. Б.) (Plin. NH., VII, 100). Каков был Сципион как полководец, мы уже знаем. Поэтому мы остановимся на двух других его талантах и постараемся выяснить, каким он был в политике и красноречии.
До 151 года до н. э. Сципион жил совершенно особой, вольной жизнью. Он мог от зари до зари запоем читать греческие комедии, мог сочинять целый день стихи, мог часами слушать лекции философа или изучать трактат по астрономии. Римляне поэтому называли его жизнь праздной. Сейчас с этой «праздной» жизнью было навеки покончено. Сципион считал, что отныне все его время и все его силы принадлежат Республике.
— От родителей и предков мне досталось в наследство это одно дело — заботиться о Республике и управлять ею, — говорит он о себе у Цицерона (De re publ., I, 35).
Это особенно хорошо видно из сравнения его с племянником Тубероном. То был фанатичный и страстный поклонник греческой философии, который «у всех на глазах занимался денно и нощно с философом». У Публия же, по общему мнению, не было ни одной свободной минуты, чтобы изучать науки. Но вот что замечательно. Когда племянник беседовал с ним о том, что успел узнать, он с изумлением обнаруживал, что Публию Африканскому все это прекрасно известно. Это поражало Туберона и всех окружающих более всего (Cic. De or., Ill, 87).
Цицерон рассказывает, как тот же Туберон в дни праздника приехал к Сципиону ни свет ни заря. Сципион, увидев его в такую рань, ласково спросил:
— Что же ты так рано, Туберон? Ведь эти праздники дают тебе прекрасную возможность заняться литературой.
На это племянник ответил ему:
— Для моих книг у меня всегда есть свободное время — ведь они никогда не бывают заняты. А вот застать свободным тебя ужасно трудно (De re publ., 1,14).
Итак, Сципион вел теперь новую жизнь, и все его время, все его помыслы занимала Республика. При этом Цицерон называет его не обыкновенным политиком, но искуснейшим художником своего дела (De re publ., I, 35–36). И действительно. Современники были уверены, что все великие политические идеи вплоть до реформы Гракхов принадлежат Сципиону. Ему же Цицерон приписывает удивительную концепцию, развитую Полибием. Согласно этой теории Рим не является ни демократией, ни аристократией, ни монархией, но равномерным смешением этих трех элементов: монархического, представленного властью консулов, аристократического, выраженного в сенате, и демократического, воплощенного в народном собрании[67]. Вот почему и Цицерон, намереваясь раскрыть всю душу Римской республики, выбирает именно Сципиона и вкладывает свои мысли в уста этого человека, ибо его «никто не превзошел умом» и он «намного выше любого опытом в важнейших государственных делах» (De re publ., I, 37). Это его превосходство ощущали все. И все и вся подчинялись его властному уму и обаянию. Трибуны проводили его законы и снимали по его слову свое вето, консулы спрашивали его совета (Cic. Brut., 97–99; De re publ., Ill, 28).
Сципион всегда держался в стороне от политических партий с их узостью и нетерпимостью, «находя их все слишком крайними, и относился с одинаковой враждебностью к претензиям аристократов, к которым, впрочем, принадлежал по рождению и по преданиям, и к предприимчивому и мятежному духу демократии»[68]. Он не был оптиматом, он не был популяром[69], он был Сципионом. И тут дело не только в том, что ему претил дух партийной борьбы. Он считал, что Республика держится на равновесии всех сил. Ему равно противна была мысль, что Рим превратится в замкнутую кастовую олигархию и что он станет буйной, разнузданной демократией. Все партии страстно стремились заполучить его к себе. Но он оставался по-прежнему строг и беспристрастен. Народ, по выражению Аппиана, «его ревниво любил и много боролся за него с оптиматами» (Арр. В. C., I, 19). И Сципион мог во всех обстоятельствах «полагаться на любовь и поддержку народа». И, надо сказать, в тот период он и сам поддерживал народ и, по выражению Плутарха, «безмерно его возвеличивал» (Plut. Paul., 38). Это он фактически провел закон 137 года о тайном голосовании в народном собрании. Внес законопроект трибун Люций Кассий, человек очень знатный, суровый и вовсе не походивший на демагога. Но весь Рим знал, что придуман закон Сципионом и Кассий только выполняет его план. Проект возмутил многих сенаторов и самого консула, а народный трибун Антий Бризон наложил на него вето. Но после беседы со Сципионом он свое вето снял, и закон был принят (Cic. De leg., Ill, 35; 38; Brut., 97).
Судя по этому, Публия можно было бы счесть за популяра. И некоторые знатные люди даже сетовали на его измену своему сословию (Plut. Paul., 38). Но они жестоко заблуждались. Позже, когда настала для Республики жестокая пора, когда сенат совсем склонился под ударами демократии и никто не имел мужества ему помочь, — вот тогда-то Сципион один, с риском для жизни, вступился за закон и сенат[70]. Но случилось это много позднее, и рассказ об этих днях впереди. В описываемое же время, повторяю, многие нобили хотели видеть его в сенатской партии и негодовали. Их шокировали и законы, которые проводил Публий, и та простота, с которой он держал себя с простонародьем. Одним из главных его противников в сенате был Квинт Цецилий Метелл Македонский. Это был человек во всех отношениях выдающийся.
Метелл происходил из знатной, старинной семьи. Дед его — понтифик, дважды консул, диктатор и начальник конницы — прославился блестящими победами над карфагенянами в 1-ю Пуническую войну и в своем триумфе провел слонов. В похвальном слове над гробом отца его сын сказал, что покойный был человеком исключительного счастья, ибо он имел все те блага, о которых более всего мечтают люди. Он был мужественным воином, лучшим из ораторов, прекрасным полководцем, был окружен величайшим почетом, обладал замечательным умом и почитался великим сенатором, имел состояние, добытое честным путем, и оставил великое множество детей (ORF-2, 6, fr. 1). Сын, произнесший эту прекрасную речь, ничем не уступал отцу. Он-то и был отцом нашего Метелла.
Метелл Македонский был римским аристократом в полном смысле этого слова, со всеми достоинствами и недостатками своей касты. В самом деле. Он был очень умен и блестяще образован. Утонченный поклонник эллинского искусства, он более всего восхищался мужественными творениями Лисиппа, статуями которого украсил Рим (Veil., I, 11). Он был прекрасным полководцем и «считался одним из самых красноречивых людей своего времени» (Cic. Brut., 81). Кроме того, это был человек самой благородной души. В то же время он был горд, надменен, необычайно суров, сумрачен и глубоко презирал толпу.
Естественно, народ платил ему той же монетой, и Метелл сделался «ненавистен плебсу за чрезмерную суровость» (Vir. illustr., 61). Будучи претором, он окончательно покорил Македонию[71], одержал блестящие победы, отпраздновал великолепный триумф и был награжден почетным именем «Македонский». А после этого он дважды проваливался на консульских выборах (ibid). «Несколько печальных друзей провожали его домой. Он был сражен своим провалом… полон грусти и стыда. А ведь его некогда сопровождал на Капитолий весь сенат, когда он, веселый и радостный, справлял триумф» (Val. Max., VII, 5, 4). И кто же победил его на выборах? Тот самый Гостилий Манцин, которого Сципион снял со скалы под Карфагеном! Этот человек был так любезен, говорит Плиний, что выставил на Форуме план Карфагена и разъяснял всем проходящим расположение улиц, скромно замечая при этом, что он первый побывал в городе. Говорят, эта удивительная наглость возмутила Сципиона (Plin. NH., XXXV, 23). Лишь в третий раз народ выбрал Метелла консулом, да и то «нехотя» (Vir. illustr., 61).
