Джордж Сорос - Первая волна мирового финансового кризиса

Определив различие между объективными и субъектив­ными аспектами, мы должны определить различие между рефлексивными процессами и рефлексивными утверждени­ями. Рефлексивные утверждения относятся к области пря­мых межличностных связей, а эти связи будут, скорее всего, более рефлексивными, чем ход событий или положение дел.

Рассмотрим утверждение, связанное с чем-то объектив­ным, например: «Идет дождь». Это утверждение либо вер­ное, либо неверное, вместе с тем оно не является рефлек­сивным. Напротив, утверждение «Ты мой враг» может быть правдой или ложью — в зависимости от вашей реакции, но это утверждение рефлексивное. Рефлексивные утверждения напоминают утверждения, соотнесенные с самими собой, однако в них неопределенность проявляется не в значении, а в том, какое влияние они оказывают. Наиболее известным примером самосоотнесения служит парадокс лжеца, сфор­мулированный Эпименидом: «Критяне всегда лгут». Если это утверждение истинно, то критский философ не лгал, а следовательно, его утверждение ложно. Это утверждение амбивалентно, само по себе оно никак не связано с тем эф­фектом, которое оказывает. В то время как истинная цен­ность утверждения «Ты мой враг» зависит от вашей реак­ции на него.

В случае рефлексивных процессов неопределенность предполагает недостаточную связь между объективными и субъективными аспектами ситуации. Ситуация может быть рефлексивной, даже если действие когнитивных и манипулятивных функций происходит последовательно, а не одновременно. Процесс развивается во времени, однако все равно считается рефлексивным, потому что к моменту его окончания ни мышление участников, ни состояние дел не сохраняется таким, каким было в начале процесса. Возни­кающие изменения связаны с неправильным видением или ошибочными предположениями участников, а также эле­ментом неопределенности, присущим самому ходу собы­тий. Это делает ситуацию непредсказуемой с точки зрения законов науки.

Рефлексивность лучше всего демонстрировать и изучать на примере финансовых рынков: предполагается, что они управляются именно научными законами. Наука в других областях продвинулась не так далеко. Даже на финансовых рынках рефлексивные процессы возникают лишь время от времени. Представляется, что в целом рынки следуют опре­деленным статистическим правилам, но время от времени эти правила нарушаются. Таким образом, мы можем раз­делить ситуации «шума», то есть ежедневных достаточно предсказуемых событий, и непредсказуемые рефлексивные ситуации. Последние гораздо более важные — они меняют ход истории. Это предположение заставило меня утверж­дать, что значимые для истории процессы отличаются от повседневной жизни мерой присущей им рефлексивности. Но это утверждение ложно. Существует огромное количе­ство исторически значимых событий, не являющихся реф­лексивными, например землетрясения. А значит, различие между «шумом» и рефлексивностью превращается в некую тавтологию: рефлексивные события по определению не оставляют прежними ни объективные, ни субъективные аспекты реальности.

В наши дни прогресс когнитивной науки и языкознания несколько дополнил концепцию рефлексивности. Рефлек­сивность проводит разделение лишь между двумя функци­ями: когнитивной и манипулятивной. Эта классификация представляется достаточно грубой, особенно если сравнить ее с недавними исследованиями в области мыслительной деятельности и языка, учитывающими огромное количе­ство нюансов и деталей. Тем не менее концепция рефлек­сивности попрежнему важна. Как и раньше, она указывает на искажения, которые допускают философы и ученые, из­учающие окружающий мир. Они в основном сосредоточе­ны на когнитивной функции, и до тех пор, пока манипулятивная функция не вмешивается в процесс познания, они предпочитают ее игнорировать или сознательно исключать при исследовании. Лучшим примером этому служит тео­рия экономики. Теория совершенной конкуренции была выстроена на предположении о совершенном знании. Когда это утверждение показало свою несостоятельность, эконо­мисты стали использовать более изощренные аргументы для защиты своей идеи фикс от надоедливой рефлексив­ности. Вследствие этого предположение о совершенном знании превратилось в теорию рациональных ожиданий — выдуманный мир, не имеющий никакого отношения к ре­альности. Подробнее об этом мы поговорим в следующей главе.

Отличительным свойством рефлексивности является то, что она вносит элемент неуверенности в мышление участни­ков и элемент неопределенности в саму ситуацию, в рамках которой они действуют. Рефлексивность чем-то напомина­ет принцип неопределенности в квантовой физике, уста­новленный Вернером Гейзенбергом, с одной существенной разницей: квантовая физика имеет дело с явлением, внутри которого нет мыслящих участников. Открытие Гейзенбер­гом принципа неопределенности ни на йоту не изменило поведения квантовых частиц или волн, а признание реф­лексивности способно изменить поведение человека. Таким образом, неопределенность, связанная с рефлексивностью, влияет не только на участников, но и на ученых в области социальных наук, пытающихся установить универсальные законы, описывающие поведение человека. Этот дополни­тельный элемент неопределенности можно назвать челове­ческим принципом неопределенности, и его наличие услож­няет задачу, стоящую перед общественными науками.

Большинство проблем при изучении рефлексивности воз­никало от того, что я был вынужден использовать лексикон, не признававший факта существования рефлексивности.

Я пытался показать взаимосвязь между мышлением участ­ников и ситуацией, в которой они находятся, однако запад­ная традиция пыталась, напротив, разделить мышление и реальность. Эти попытки порождали дихотомии — напри­мер, противопоставление тела и духа, идей Платона и наблю­даемых явлений, материального и идеального, утверждений и фактов. К той же категории относится предлагаемое мной разделение между субъективными и объективными аспек­тами реальности.

Происхождение такой дихотомии вполне объяснимо: цель когнитивной функции состоит в создании знания. Знание требует наличия утверждений, соответствующих фактам. Для того чтобы установить между ними соответ­ствие, утверждения и факты должны рассматриваться как независимые категории. Тем самым поиск знания приводит к разделению мышления и реальности. Этот дуализм имеет корни в древнегреческой философии, а в эпоху Просвеще­ния он стал основным способом взгляда на мир.

Философы эпохи Просвещения верили в разум. Они вос­принимали действительность как нечто независимое и от­дельное от него и ожидали, что разум будет в состоянии создать полную и точную картину реальности. Предполага­лось, что разум действует подобно маяку, который освеща­ет мир, пассивно ждущий изучения. Возможность того, что решения мыслителя способны повлиять на изучаемую си­туацию, не принималась во внимание, потому что это заста­вило бы подвергнуть сомнению принцип разделения между мыслями и объектом размышления. Иными словами, эпоха Просвещения не могла признать рефлексивность. Она рас­сматривала некий вымышленный мир, где манипулятивная функция не взаимодействует с когнитивной. По сути, эпо­ха Просвещения не признавала наличие манипулятивной функции как таковой. Она предполагала, что единственной целью мышления является получение знания. «Cogito, ergo sum», — сказал как-то Рене Декарт. В переводе с латинско­го языка это означает: «Мыслю — следовательно, суще­ствую». Декарт отошел в своих рассуждениях от Аристотеля и сосредоточился исключительно на теоретическом разуме, отрицая то, что древнегреческий философ называл практи­ческим разумом, а я называю манипулятивной функцией. Это приводило к искаженному восприятию реальности, од­нако для того времени было вполне допустимым.

В эпоху Просвещения человечество крайне мало зна­ло и практически не могло контролировать силы природы, однако научные принципы казались весьма многообещаю­щими, поскольку начали приводить к достижению значи­тельных результатов. Вполне допустимым считалось воспри­нимать реальность как нечто, находящееся где-то вне нас и ожидающее того момента, когда мы начнем его исследовать. Даже наша планета в то время, в XVIII веке, была еще не до конца исследована. Поэтому процесс сбора фактов и установ­ления между ними связи был вполне плодотворным. Знание собиралось различными способами и со всех сторон — каза­лось, что этот метод имеет неограниченный потенциал. Раз­ум одерживал победу над вековыми суевериями и занимал подобающее место в победном шествии прогресса.

Просвещение, как мы его понимаем, предполагало, что для получения знаний нет границ. Остановившись на од­носторонней связи между мышлением и реальностью, оно рассматривало реальность как некий независимый заранее заданный объект, который можно описать утверждениями, в случае если они соответствуют фактам. Такая точка зре­ния — Поппер называл это всеобъемлющей рационально­стью (comprehensive rationality) — достигла своего апогея в логическом позитивизме, философии, возникшей в начале XX века и в основном развивавшейся в Вене. Логический позитивизм предполагал, что смысл имеют только эмпи­рические утверждения, которые возможно проверить, а метафизические дискуссии бессмысленны[8]. Логические по­зитивисты рассматривали факты и утверждения как нечто, принадлежащее разным вселенным. Единственная связь между этими вселенными состояла в том, что истинные утверждения соответствовали фактам, а ложные— нет. В этих условиях факты были критерием истины. В такой позиции скрыты корни теории истины, основанной на со­ответствии. Возможность того, что ложные утверждения могут включать в себя факты, почти повсеместно игнори­ровалась. Много внимания уделялось парадоксу лжеца.