Елена Лаврентьева - Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет
В то время, когда она кричала отцу: вон! — она была так страшна, что я была в ужасе и заболела… В доме у нее никто не смел лечиться у докторов, а должен был прибегать к проживавшему у нее грубому венгерцу. Она не терпела докторов и безотчетно верила в невежественного шарлатана. Ко мне его привели, но я расплакалась, и его увели…
Такова была моя бабушка со стороны отца»{24}.
Елизавета Алексеевна Арсеньева
«Арсеньева, несмотря на свои шестьдесят лет, была очень бодрая еще старуха… Высокая, полная, с крупными чертами лица, как все Столыпины, она располагала к себе своими добрыми и умными голубыми глазами и была прекрасным типом, как говорилось в старину, степенной барыни»{25}.
«Не знаю почти никого, кто бы пользовался таким общим уважением и любовью, как Елизавета Алексеевна. Что это была за веселость, что за снисходительность! Даже молодежь с ней не скучала, несмотря на ее преклонные лета. Как теперь, смотрю на ее высокую, прямую фигуру, опирающуюся слегка на трость, и слышу ее неторопливую, внятную речь, в которой заключалось всегда что-нибудь занимательное. У нас в семействе ее все называли бабушкой, и так же называли ее во всем многочисленном ее родстве»{26}.
«Заботливость бабушки о Мишеньке (Лермонтове. — Е.Л.) доходила до невероятия; каждое слово, каждое его желание было законом не только для окружающих или знакомых, но и для нее самой… Тот образ Спаса Нерукотворенного, коим когда-то Елизавета Алексеевна была благословлена еще ее дедом, которому она ежедневно молилась о здравии Мишеньки; когда она узнала о его смерти, она приказала отнести в большую каменную церковь, произнеся при этом: "И я ли не молилась о здравии Мишеньки этому образу, а он все-таки его не спас".
…Из дома, несмотря на такое ничтожное расстояние, Елизавету Алексеевну почти всегда возили вместо лошадей, которых она боялась, крепостные лакеи на двухколеске, наподобие тачки, и возивший ее долгое время крепостной Ефим Яковлев нередко вынимал чеку из оси, последствием чего было то, что Елизавета Алексеевна нередко падала на землю, но это Ефим Яковлев делал с целью из мести за то, что Елизавета Алексеевна в дни его молодости не позволила ему жениться на любимой им девушке, а взамен этого была сама к нему неравнодушна. Он не был наказуем за свои дерзкие поступки, что крайне удивляло всех обывателей села Тархан»{27}.
Добрая старушка, как она тогда была огорчена и сколько впоследствии перестрадала за нашего поэта (Лермонтова. — Е.Л.). Все юнкера, его товарищи знали ее, все ее уважали и любили. Во всех она принимала участие, и многие из нас часто бывали обязаны ее ловкому ходатайству перед строгим начальством. Живя каждое лето в Петергофе, близ кадетского лагеря, в котором в это время обыкновенно стояли юнкера, она особенно бывала в страхе за своего внука, когда эскадрон наш отправлялся на конные ученья. Мы должны были проходить мимо ее дачи и всегда видели, как почтенная старушка, стоя у окна, издали крестила своего внука и продолжала крестить всех нас, пока длинною вереницею не пройдет перед ее домом весь эскадрон и не скроется из виду»{28}.
Старушка нашего времени и молодость всех времен{29}
«Не знаю, надо ли жалеть о старине, но как, скажите, не пожалеть о наших прежних маститых стариках, составлявших во время оно лучшую опору нашей народной патриархальности? Как не пожалеть о добрых наших старушках, которые берегли семейственность и долговечным примером, благочестивой жизнью охраняли в обществе спасительные начала нравственности?
Роль старушки исчезает у нас с каждым днем… Давно ли, кажется, жили у нас в Петербурге добрые, незабвенные, настоящие старушки, которые владычествовали над общественным мнением, которых внимание почиталось за честь, которых слово дорого ценилось?
Мы помним еще ту высокую сановницу, которая любила окружать себя живой беседой и, среди волнений жизни, умела сохранить мирное доброжелательство, неизменное добродушие и тихое спокойствие ничем не взволнованной совести.
А та, у которой сам Пушкин учился уму, та, которой каждое слово поражало невольно оригинальностью и глубоким знанием человеческого сердца… Кто, видевший ее хоть раз, не оставил навек в памяти своей воспоминания от этой встречи? Когда незабвенная старушка начинала живописными красками изображать времена своей молодости и славы Екатерины — любо было и весело вслушиваться в ее колкую, звонкую речь, и юноши, слушая ее, забывали, что есть молодые женщины на свете. С этим необыкновенным умом сливалось нежное, любящее сердце, молодое и в самых преклонных летах, жаждущее всякого теплого чувства, готовое на всякое доброе и благородное дело. Оттого ей и не нужно было молодиться, чтоб привлечь к себе внимание.
Пишущий эти строки сам долго имел счастье видеть в своей семье такой пример общего уважения. Никогда не забудет он, и многие, верно, не забудут с ним ту нероскошную комнату, где за ширмами, в больших креслах, с зеленым зонтиком на глазах, сидела, согнувшись, восьмидесятилетняя старушка, доживающая остаток исчезающего быта. Всякому был готов дружеский и радушный прием; для всякого был прибор накрыт за сытным, хотя неизысканным столом: чем Бог послал, сыты не сыты, а за обед почтите. Всякое родство, как бы отдаленно оно ни было, почиталось святыней, и добрая старушка дорожила им, несмотря ни на знатность, ни на значение родственников. Бывало, приедет из губернии какой-нибудь помещик с сыновьями и, не думая долго, идет к старушке. Едва он успел назвать себя, старушка расскажет уж сама всю родню его, кто на ком был женат, кто кому тетка, кто племянник, и, наконец, отыщет-таки какое-нибудь родство и с собой. Вследствие этого, старушка хлопочет за родню, определяет сыновей в корпус и берет их на свое попечение, а помещик, утешенный и довольный, возвращается в деревню.
И это было не пустое обещание — слово исполнялось свято: несмотря на слабость преклонных лет, она действительно следила за воспитанием молодых людей, в праздники и воскресные дни требовала, чтобы они непременно являлись к ней, журила их за шалости, ласкала за хорошее поведение, даже заезжала к ним в корпус, когда они были больны, и просила о них, в случае надобности, наставников и старших. Многие, ныне возмужалые и рассыпанные по России, вспомянут свою молодость, читая эти строки, и от души почтят благословением прах незабвенной старушки».
О старухах{30}
«Рассуждение наше о старухах относится к соблазнам, которые ожидают человека, вступающего в свет, но не подумайте, однако же, чтоб женщина, от того, что она стара, была соблазном, которого избегать должно. Мы не того мнения; совершенно напротив. Обращение только с женщинами внушает ту вежливость, ту ловкость в обхождении, наконец, то благородное честолюбие, которые одни могут дать человеку тень совершенства, которой позволяется ему достигнуть. Но молодые женщины, по непосредственному влиянию их на сердца наши, поучая нас, неприметным для нас образом, приятным привычкам, соделывающим человека любезным, воспользуются впоследствии любезностию, которую мы у них заняли.
Женщины исполнены добротою, прелестями, умом и снисхождением; добродетели сии свойственны всему полу их без исключения, следственно, уважение и старание наше служить им должны относиться ко всем. Сколько пользы извлекается из обращения с женщиною, у которой старость ничего не похитила, кроме красоты! Как приятны тогда советы опытности! Они не выговоры и нарекания брюзгливого старика, выведенного из заблуждения, но мнения любезной женщины, делающей нам кроткие наставления, почерпнутые ею из приятнейших воспоминаний, нравоучения, знающие путь к сердцу нашему; она не неприятельница удовольствий, внушенных нам полом ее, имеющим столько влияния на чувства наши. Я говорю здесь о старухах вообще. Встречаются иногда неопрятные и даже злые, отомщевающие молодым за потерю красоты своей.
Но это исключения, на которых останавливаться не должно; и можно смело сказать, что мужчина, который насмехается над старухами, не достоин, чтобы его любили молодые».
Глава V.
«Первая обязанность света — визиты»{1}
Ф. Булгарин, сравнивая в романе «Иван Выжигин» быт московского и петербургского дворянства, отмечает: «Здесь не просят так, как в Москве, с первого знакомства каждый день к обеду и на вечер, но зовут из милости, и в Петербурге, где все люди заняты делом или бездельем, нельзя посещать знакомых иначе, как только в известные дни, часы и на известное время»{2}.
