Вода и грёзы. Опыт о воображении материи - Гастон Башляр
По существу, новейшие школы психологии бессознательного учат, что пока мертвые еще пребывают среди нас, для нашего подсознания они являются спящими. Они почивают. После похорон подсознание воспринимает их как отсутствующих, т. е. тоже спящих, но более спрятанных, лучше скрытых, крепче заснувших. И просыпаются они лишь тогда, когда наш собственный сон приносит нам сновидения, более глубокие, чем воспоминания; когда мы вместе с почившими узнаем друг друга на родине Ночи. Некоторые отправляются почивать в дальние дали, на берега Ганга, в «царство у моря», в «самую зеленую из долин», у вод безымянных и задумчивых. Но они, в отличие от нас, спят вечным сном!
…les morts donnent tous
au moins aussi longtemps que pleure l’Amour.
…………………………………………………….
aussi longtemps que les larmes dans les yeux du souvenir[142].
(…все мертвые спят,
по крайней мере, пока плачет Любовь.
………………………………………………
пока на глазах остаются слезы воспоминаний.)
Озеро со спящими водами – символ этого тотального сна, от которого не хотят просыпаться, этого сна, хранимого любовью живых, укачиваемого литанией[143] воспоминания:
Semblable à Léthé, voyez! le lac
paraît prendre un sommeil conscient
et ne voudrait, pour tout au monde, s’éveiller;
le romarin dort sur la tombe
le lys s’étend sur l’onde
…………………………
Toute Beauté dort[144].
(Смотрите! озеро, подобное Лете[145],
Оно, кажется, вбирает в себя сон, осознающий мир,
и не хотело бы ни за что на свете проснуться;
над могилой спит розмарин,
над волной вытягивается лилия
………………………………………
Вся Красота спит.)
Тема этих юношеских стихов возобновится в «Спящей», одном из последних стихотворений Эдгара По. Айрин, как и подобает в соответствии с эволюцией Бессознательного, стала в этом последнем стихотворении безымянной спящей, мертвой подругой, близкой, но безвестной, и спит она «под мистической луною… во вселенской долине».
К могиле никнет розмарин, Спит разрушенье меж руин, Подобный Лете сонный пруд Не разорвет дремотных пут — Вся красота уснула тут[146]. (Пер. А. Сергеева)Здесь мы оказались в самом сердце метафизической драмы Эдгара По. Тут наполняется смыслом девиз его творчества и жизни:
I could not love except where Death
Was mingling his with Beauty’s breath…
(Я не мог любить нигде, кроме тех мест,
Где Смерть смешивала свое дыханье с дыханьем Красоты…)
Странный девиз для двадцатилетнего, и говорит он о прошлом после такого короткого жизненного пути, но между тем именно он сообщает всей его жизни глубокий смысл и верность одной теме[147].
Итак, чтобы понять Эдгара По, надо во все кульминационные моменты его поэм и повестей иметь в виду синтез Красоты, Смерти и Воды. Этот синтез Формы, События и Субстанции может показаться искусственным и невозможным у настоящего философа. Но, тем не менее, он распространяется на все. Если любят, то сразу и восхищаются, и боятся, и берегут. В грезах три причины, управляющие соответственно формой, становлением и материей, объединяются до такой степени, что становятся неотделимыми друг от друга. Тот, кто, подобно Эдгару По, грезит «вглубь», объединяет их в одной символической мощи.
Так вот почему вода – материя прекрасной и верной смерти! Только вода может спать, охраняя красоту; только недвижная вода может умирать, храня в себе отражения. Отражая лик грезовидца, оставшегося верным Великому Воспоминанию, Единственной Тени, вода придает красоту всем теням, возвращает к жизни все воспоминания. Так рождается нарциссизм, приходящий из прошлого как наваждение и передающий свои склонности воде; он придает красоту всем, кого мы любили. Человек любуется собою в собственном прошлом, всякий образ для него – воспоминание.
Впоследствии же, когда зеркало вод тускнеет, когда воспоминание заволакивается дымкой, удаляется, заглушается:
…quand une semaine ou deux sont passées, et que le rire léger étouffe le soupir, indigné de la tombe, el prend son chemin vers quelque lac ressouvenu où souvent – en vie – avec des amis – il venait se baiger dans le pur élément, et là, de l’herbe non foulée tressant en guirlande pour son front transparent ces fleurs qui disent (ah, écoute-les maintenant!) aux vents nocturnes qui passent, «Aï! Aï! hélas! – hélas!» scrute pour un moment, avant de partir, les eaux clairs qui coulent là, puis s’enfonce (surchargé de douleur) dans le ciel incertain et ténébreux. (Irène. Trad. Mourey)(…когда прошла неделя или две
и легкий смех подавил вздох,
возмущенный могилой, он направляется
своей дорогой к какому-то озеру, снова пришедшему ему на память,
куда часто – при жизни с друзьями – он приходил
купаться в чистой стихии,
и там, из неизмятой травы
сплетая в венок для своего прозрачного лба,
эти цветы, которые говорят (ах, послушай же их теперь!)
ночным ветрам, пролетающим мимо:
«А! А! увы! – увы!»,
вглядывается на миг, перед тем, как уйти,
в прозрачные воды, что там текут,
потом погружается (переполненный болью)
в небо, неясно проступающее
