Бенджамин Харшав - Язык в революционное время
Некоторое время ивритская литература еще колебалась между Эрец Исраэль и диаспорой, где в период между войнами в разное время проживали Бялик, Черниховский, Шмуэль Йосеф Агнон (1888–1970), Ури-Цви Гринберг, Давид Фогель (1891–1944?), Шнеур, Шимон Галкин (1899–1987), Гершон Шофман (1880–1972) и др.[60] Но к середине 1920-х гг. у ивритской литературы не было другого центра; она закрепилась в Эрец Исраэль, где нашла ивритоязычную социальную базу и отделилась от мира литературы на идише.
В 1920-е гг. все достижения еврейской революции нового времени объединились. С внутренней стороны законченная еврейская секулярная полисистема появилась в возрожденной Польше с ее тремя миллионами евреев, а в усеченном виде — в Советском Союзе; объединенная социально-политическая целостная структура образовалась в Эрец Исраэль, и частично реализованные системы были характерны для ряда других стран. С внешней стороны это было время поразительного проникновения евреев в центры немецкой, русской, польской и других культур; они стекались в европейские университеты и американские колледжи, играли значительную роль в советском истеблишменте и международном коммунистическом и левом движении. Еврей мог стать главой Советского государства (Яков Свердлов), его военным министром (Лев Троцкий), секретарем коммунистического Интернационала (Григорий Зиновьев), немецким министром иностранных дел (Вальтер Ратенау) или французским премьер-министром (Леон Блюм). Казалось, что идеологии всех течений оправдались: ассимиляция и интеграция в европейском обществе имели ошеломляющий успех; идишский «жаргон» породил великую литературу и законченную социальную полисистему; «мертвый» и «клерикальный» иврит стал объединительной силой молодого, светского, сионистского общества в Израиле.
15. Два финала одной революции
Сегодня ясно, что многоаспектная еврейская революция завершилась. Ушло неустроенное яркое поколение, осуществившее этот радикальный переход. Некоторые достижения модернизации были уничтожены, некоторые перешли в новый статус-кво.
Идеологии и партии, которые захватили еврейское общество в начале века, исчерпали свои споры и исчезли в диаспоре, а выжившие закружились в круговороте политических и прагматических партий, наперебой рвущихся к власти в Государстве Израиль. Попытки установления секулярной еврейской полисистемы без территориальной властной основы прекратились: идиш и иврит в качестве основных языков общества в диаспоре умерли, а с ними ушли их литературы и культуры. Их качество, сделавшее возможным существование в диаспоре автономной еврейской светской культуры, не перешло на английский или какой-либо другой язык.
Разноязыкое еврейское творчество действительно породило сильную литературу, отражающую этот переходный период. К сожалению, эта литература не очень доступна тем, кто не владеет этими языками и их культурными особенностями как родными. Даже ивритскую литературу того времени нелегко читать современным ивритоязычным читателям в Израиле. Причина кроется как раз в двойной природе силы этой литературы. Во-первых, она постоянно и глубоко ощущала ценность недавно обретенного языка вообще и «литературного языка» в частности. Это ощущение еще более усиливалось общим интересом к языку в модернистской литературе и философии культуры. Она играла своим языком в многоязычных и трансисторических проекциях, в которых она и родилась; и она играла литературным языком в телескопической перспективе между реализмом и модернизмом, в которой ей открывался европейский мир. Даже в хорошем переводе эту многослойность невозможно передать на другом языке, и еще менее реально перевести аллюзии и горизонты значений, порожденные ее бытием в разноплановом лингвистическом и культурном контексте. Во-вторых, тематически еврейская литература не представляет какой-то один физический или психологический мир, отличный от мира европейской словесности, потому что у ее персонажей таких миров было множество. Сила этой литературы как раз в изображении мира переходного, обогащенного трансисторическим и транстекстуальным сознанием героев и повествователей. Поэтому, чтобы полностью насладиться этой литературой, читателю необходимо проникнуться этим состоянием перехода, вместе с его трансисторическими проекциями.
Осуществленный нацистами Холокост и советский антисемитизм положили конец разнообразным формам еврейской культуры в Европе. Но еще до этого тщательно поработала ассимиляция: на личном уровне привязанность любого человека к литературе на иврите или на идише или к внутренним еврейским структурам сохранялась лишь на время жизни одного поколения, максимум двух. Большинство светских идишских и ивритских писателей и читателей родились еще в религиозных семьях, а их дети уже перешли на другие языки (или влились в израильское ивритоязычное общество). Этот процесс повторялся в течение нескольких поколений, и каждый раз появлялись новые герои.
По мере того как источник движения к секуляризации (в религиозном мире Восточной Европы) высыхал, идишская литература угасала. То же самое произошло с «еврейской» литературой на иврите, чей прекрасный расцвет в творчестве Шмуэля Йосефа Агнона был связан еще с героями и языком диаспоры. Эту литературу создавали люди, чьим родным языком не был иврит, но они питались из мира ивритских текстов религиозной полисистемы и использовали их в своем творчестве во время мятежа против религиозности; теперь таких условий больше не существует. Источником обогащения современного иврита и литературы на нем были, с одной стороны, «святой язык» религиозных текстов, а с другой — изобилие идишских коннотаций; но, созрев, иврит получил независимость от обоих факторов. Сегодня ивритская литература — это литература молодого ивритоязычного общества в Израиле, которая больше не выполняет роль «государства в пути»; это просто литература. Русская поэтика доминировала в ивритской поэзии со времен Йегуды Лейба Гордона (1830–1892) и продолжала доминировать у Бялика, Черниховского, Шлёнского, Альтермана и Аббы Ковнера (1918–1989), но теперь она перестала цениться, ее уже не понимают. Вымышленный мир ивритской литературы, помещавшийся в Восточной Европе до Холокоста, стал непостижимым потерянным континентом.
Высшая точка «еврейского напряжения» в европейской или американской литературе, создававшейся евреями, тоже миновала. Идишская литература жила благодаря иммигрантам первого поколения (иммигрантам в большой город, или в Америку, или в другую страну). Повторяющиеся волны иммиграции сохраняли идишскую литературу в стадии расцвета в течение нескольких поколений. Знаменитые еврейские живописцы, представители парижской школы или американского модернизма, тоже были иммигрантами в первом поколении. Но с редкими исключениями (знаменитый случай Конрада), чтобы овладеть языком высокой литературы, надо родиться в его среде и получить на нем образование: родители Сола Беллоу говорили на идише, так же как и матери Франца Кафки и Зигмунда Фрейда, но новый язык книг (если не уличный жаргон) был для них родным. Несколько иммигрантов писали книги на английском языке, но они имеют преимущественно документальную ценность. Важная литература — остающаяся «еврейской» (т. е. содержащей какие-то еврейские аспекты) — создавалась блестящими писателями второго поколения, овладевшими русской, немецкой, польской, английской, французской или испанской литературой в момент ее наивысшего расцвета, в эпоху модернизма, и, имея в виду этот дискурс, они могли оглянуться на опыт перехода. Вернее сказать, речь шла об опыте второго поколения, т. е. первого поколения новой культурной расы. Некоторые из них еще знали, что такое быть «евреем», хотя уже в корне иным, чем их родители, поскольку их «еврейство» означало не столько культурное содержание, как экзистенциальный невроз. Сомнительно, чтобы писатели, еще больше отдалившиеся от еврейской культурной среды, сохранили достаточно «еврейского» материала в личном опыте, чтобы создать какое бы то ни было «еврейское» содержание в беллетристике.
Интеграция ассимилированных евреев в общую культуру также завершилась, и негативные побочные эффекты первой волны, которая пережила столкновение инородной семиотики дискурса со спецификой западного общества, практически исчезли. И конечно, профессиональное и классовое распределение евреев в обществе по всему миру опять вызывало нарекания. Больше не было такого революционного явления, как ускоренный подъем по социальной лестнице именно евреев, и если дети еврейских ученых сами становились учеными — или плотниками, — то в этом они не отличались, даже статистически, от всех остальных.
Что касается перемещающихся центров еврейской истории, то здесь тоже было достигнуто относительное равновесие — с двумя главными центрами в Израиле и в Соединенных Штатах (и более мелкими средоточиями во Франции, Англии и других местах), вытеснившими старые центры в Польше, России и Германии. Ветер перемен утих, и как в Израиле, так и в Америке молодые евреи чувствуют себя так, будто ситуация всегда была такой же. Сионистский анализ еврейской истории предрекает ликвидацию диаспоры и окончательное собирание всех рассеянных групп в еврейском государстве; а пока Израиль представляется духовным центром, при котором другие еврейские центры играют довольно пассивную роль (как изобразил это израильский писатель Амос Оз, Израиль — это «сцена», а диаспора — просто наблюдающая «галерка»). Теперь, когда все волны схлынули, альтернативная, дубновская интерпретация кажется более обоснованной: сам Израиль, какой бы культурной значимостью он ни обладал, может рассматриваться как один из двух главных центров «народа мира».
