Михаил Дунаев - Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв.
Художник, пребывающий в неладах с реальностью, склонен прежде всего к романтизму как методу отображения бытия. Горький по этому пути и пошёл. В раннем его творчестве — атрибуты все романтические: исключительные характеры, сильные страсти, резкие контрасты, разгул стихии, символизирующий душевные исступления, экзотический фон, на котором всегда развивается действие.
В раннем творчестве писатель впадает в ложное намерение представить жизнь так, "чтобы не было похоже на жизнь, а было выше её, лучше, красивее", — как он писал Чехову в 1899 году. И утверждал: "Настало время нужды в героическом". Горький уже не может обойтись без своих фальшивых ценностей, без искажающего «возвышающего» мировидения. Эти ценности для него: выбивающиеся из обыденности и пребывающие над ней характеры, яркие страсти, стремление к абстрактной абсолютизированной свободе.
Разумеется, долгое существование в разреженной атмосфере романтических абстракций — невозможно. Тут могут быть всплески импульсы страстей, не более. Толстой был проницательно прав, когда сказал (а Горький записал недаром): "Романтизм — это от страха взглянуть правде в глаза".
Горький совершил своего рода компромисс… или эксперимент: по сращению реалистического отображения жизни с романтическим: он включил в бытовые описания романтически обусловленные характеры. Так он открыл свою тему, принесшую ему всероссийскую славу, — он начал изображать босяков.
Горького, несомненно, привлекали безбытность, бездомность и внешняя свобода существования этих людей, их независимость от всякого рабства у собственности и скучной обыдённости. Когда-то ещё в отрочестве он тосковал по подвигам и преступлениям, к которым оказались неспособны окружавшие его люди. Босяки (в конце XX века их стали именовать бомжами) если и не к подвигам, то к преступлениям были весьма склонны. При известном воображении, впрочем, и преступление можно рассматривать как подвиг: по степени риска хотя бы. Мережковский верно отметил религиозный смысл этого явления, который не всем был ясен в романтизированных горьковских образах: "Последняя же сущность босячества — антихристианство, пока ещё тоже старое, слепое, тёмное, — религия человечества, только человечества, без Бога, — но с возможностью путей к новому, зрячему, сознательному антихристианству — к религии человекобожия".
Мережковский же справедливо отметил, что босячество у Горького показано не как следствие дурных социально-экономических условий жизни, а как внутренняя порча души человека, та самая порча, которая является питательной средой для возрастания религии человекобожия.
Тем не менее не только сам автор, но и либеральная интеллигенция в особенности возлюбила босяка в изображении Горького. Именно демократическая критика постаралась представить этого люмпена жертвой "заедающей среды". Горький же вообще тяготел к человекобожию, в которое вырождался его гуманизм (как и положено любому гуманизму). Но об этом речь впереди.
Вот начальные основы горьковской концепции человека вообще, которую он пытается навязать внимающим ему.
Что же до босяков, то в их характерах писатель продолжил в литературе на новой основе не что иное, как линию "лишних людей", показывая их существование не как жизненный крах, но как единственно достойный образ бытия.
Толстой верно охарактеризовал Горького как писателя (в пересказе Чехова): "Горький — злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим озлобили его на всё. У него душа соглядатая, он пришёл откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, всё замечает и обо всём доносит какому-то своему богу. А бог у него — урод, вроде лешего или водяного деревенских баб".
Вот что чутко ухватил Толстой: существование того "злого бога", веру в которого Горький вынес из детских лет.
Одной из несомненных вершин раннего Горького стала повесть "Фома Гордеев" (1899). Автор вывел здесь "лишнего человека", «отломившегося», как он таковых называл, от купеческой среды. Главный персонаж её — молодой купец, утративший понимание смысла жизни и погрузившийся, чтобы заглушить душевную тоску, в разгул, пьянство, разврат. Тема для русской литературы давняя: ощущение человеком бессмысленности стяжания сокровищ на земле.
Горький дал и верное объяснение всех бед и нестроений человеческой жизни, раскрыл причины внутренней смятённости в душе главного героя. Хитрый и мудрый старик Яков Маякин прямо признаёт: "Люди так жизнь свою устроили, что по Христову учению совсем невозможно поступать, и стал для нас Иисус Христос совсем лишний. Не единожды, а, может, сто тысяч раз отдавали мы Его на пропятие, но всё не можем изгнать Его из жизни, зане братия Его нищая поёт на улицах имя Его и напоминает нам о Нём…"
Автор написал это — и сам не осознал, что высказал важнейшее. Эти слова стали для него просто лишним подтверждением безнравственности, царящей в купеческой среде, не более.
Чувствуется, что здесь отразилась собственная растерянность Горького перед жизнью. Он сам не знает, что можно ответить герою. Он видит повреждённость жизни, но не понимает, как побороть укоренившееся в ней зло.
Острее и жёстче томящие человека вопросы жизни Горький пытался осмыслить в повести «Трое» (1901), выведя эти вопросы на религиозный уровень. Главная проблема повести — проблема греха и воздаяния за грех. Автору и самому тошно от этой жизни. Он прослеживает судьбу трёх персонажей, от детства до ранней молодости, пытается отыскать выход из тупика в поисках правды.
Центральный персонаж повести — Илья Лунёв. Именно с ним связана главная попытка автора дать религиозное осмысление судьбы человека. Этой попытке сопутствует намерение показать бессилие религии перед жизнью, бессмысленность религиозных иллюзий. Жизнь заставляет Илью недоумевать над многими вопросами, прежде всего над вопросами о бытии Божием.
Вопросы ставят герои произведений, но ответ на них должен знать автор. Автор же и сам пребывал в неведении и растерянности. Поэтому он обрёк своего Илью на путь сомнения и конечного безверия. Илья начинает сомневаться в справедливости Бога — и всё рушится в нём. Неверие в справедливость Божиего суда убивает в нём веру вообще. Это естественный итог. "В Бога не верю…" — угрюмо говорит он в конце своей жизни, добровольно покидая её.
Автор писал о своём герое Л.Андрееву: "Суда над собой он не может принять ни от людей, которых сам осудил, ни от Бога, Которого потерял". Вот итог. Религиозное осмысление жизни оказалось Горькому не по силам. Остались лишь банальные шаблоны.
Всё это не могло не тяготить писателя, поскольку жить в сознании жизненной беспросветности — тягостно всегда. Горький постепенно вырабатывал более устойчивую, то есть более реальную систему жизненных ценностей, пытался отыскать в действительности здоровые начала и силы, чтобы обрести в них опору для своего "внутреннего человека".
Опуская некоторые промежуточные попытки в поиске таких начал, отразившиеся во многих художественных созданиях Горького, остановимся на тех, какие могут быть признаны для него этапными.
Система жизненных нравственных ценностей входящего в период своей писательской славы Горького откровенно и весьма полно проявилась в пьесе «Мещане» (1902), которой он дебютировал как драматург, — и весьма успешно. И в целом драматические произведения Горького начала 1900-х годов полнее сосредоточили в себе особенности мировидения писателя в этот период. В горьковских пьесах всё проявилось более выпукло, отчётливо, откровенно в силу особенностей самого драматического жанра, в котором нет возможности укрыться за повествовательной образностью.
В «Мещанах» можно разглядеть попытку иного, обновлённого осмысления старых схем в применении их к реальности, а не к романтическим аберрациям или романтизированным абстракциям. Привычное и излюбленное в произведениях Горького противопоставление Сокол-Уж — в «Мещанах» получает привычную же по идее, хотя и своеобразную по отображённому материалу, интерпретацию; поэтому название это, оценочно-отрицательно обозначившее недолжное, с точки зрения автора, существование людей, могло бы прозвучать и в прежнем духе: «Ужи» (или "Глупые пингвины", или что-то подобное иное…).
Но странно, что если отбросить сложившиеся шаблоны восприятия пьесы, то должно только удивиться тем, кто видят «мещанство» в образе жизни стариков Бессеменовых, равно как и их детей. Разумеется, у них есть свои несовершенства, они мучатся своими сомнениями, своим непониманием происходящего в их жизни, но то обычные человеческие слабости и вызывают они. скорее сочувствие, нежели неприятие. Напротив, отталкивают как раз те, кого автор противопоставил этим людям.
