Итальянский футуризм. Манифесты и программы. 1909–1941. Том 1 - Коллектив авторов
Это потому, что рабочие уже испытали воспитание машины и до некоторой степени сроднились с моторами.
Чтобы подготовить образование этого нечеловеческого и механического типа умноженного человека, нужно необычайно уменьшить потребность привязанности, пока ещё неразрушимую и коренящуюся в крови человека.
Нам следует свести нашу потребность привязанности до минимума, уже достигнутого иными сорокалетними холостяками, легко утоляющими жажду своего привязчивого сердца ласками резвящейся собачки.
Будущий человек сведёт таким образом своё сердце к его настоящей распределяющей функции. Сердце должно сделаться в некотором роде желудком мозга, методически наполняемым, чтобы дух мог вступать в действие.
Теперь встречаются люди, которые проводят жизнь почти без любви, в атмосфере цвета стали. Будем действовать так, чтобы число этих образцовых людей возрастало. Эти энергические существа не посещают вечером нежную любовницу, но любят убеждаться каждое утро, с любовной скрупулёзностью, что их мастерская действует в полном порядке.
Наиболее страстным из молодых людей я рекомендую любовь к [животным – лошадям, собакам или кошкам] – потому что эта любовь может регулярно утолять их потребность привязанности, которую женщина будет только разжигать скачками своих капризов и любопытством своих кошачьих повадок5.
Мы убеждены, с другой стороны, что литература оказывает определяющее влияние на все социальные классы, до самых невежественных включительно, куда проникает путём таинственной инфильтрации. Стало быть, литература может ускорять или замедлять движение человечества к этой форме жизни, освобождённой от чувства и сладострастия.
Наперекор нашему скептическому детерминизму, который нам следует убивать изо дня в день, мы верим в полезность литературной пропаганды. Мы и ведём активную пропаганду в театре и в романе против воззрения, прославляющего Дон Жуана и вышучивающего Рогоносца.
Эти два слова должны потерять всякое значение в жизни, в искусстве и в коллективном воображении.
Осмеивание Рогоносца не содействует ли прославлению Дон Жуана? А прославление Дон Жуана не содействует ли, неизбежно, осмеиванию Рогоносца?
Избавившись от этих двух лейтмотивов, мы отделаемся от великого болезненного явления ревности, которое есть не что иное, как продукт донжуанского тщеславия, литературный продукт.
Мы увидим, как исчезнет таким образом не только любовь к женщине-супруге и к женщине-любовнице, но также и любовь к матери, главная связь семьи, враждебная, в качестве таковой, смелому созданию будущего человека.
Человечество, раз освободившись от семьи, этого гасильника, этого тесного круга, не только традиционного по преимуществу, но и животного по преимуществу, легко обойдётся без этой двойной любви, сыновней и материнской, без этих двух Любовей, согревающих, но вредных, жарких оков, которые нужно разбить.
Вот почему мы находим в ожидании чрезвычайно полезной пропаганду свободной любви, которая разъедает семью и ускоряет её разрушение.
А между тем, пока мы с ожесточением боремся с божеством любви, мы констатируем в себе самих существование интеллектуальной солидарности, которая у латинских народов есть безусловно новое изобретение.
Я говорю о великой духовной дружбе, которая связывает новаторские и революционные умы.
Необъятная романтическая любовь сведена таким образом к простому совокуплению для сохранения рода, и столкновение эпидерм освобождено наконец от великой пикантной тайны, от великой пряной приправы греха и от великого донжуанского тщеславия. Простая телесная функция, как питьё и еда.
Умноженный человек, о котором мы мечтаем, сохранит до самой смерти свою воспроизводительную силу, как сохраняют желудок, и не будет знать трагедии старости и бессилия!..
Но для этого нужно, чтобы современные молодые мужчины, получив, наконец, отвращение к эротическим книгам и двойному алкоголю сентиментализма и сладострастия, окончательно иммунизировавшись против болезни любви, научились методически разрушать в себе все скорби сердца, ежедневно разрывая свои привязанности и постоянно развлекая свой пол и свой дух. Наш свободный женоненавистнический оптимизм резко расходится, таким образом, с пессимизмом Шопенгауэра6, этого горького философа, который не раз протягивал нам соблазнительный револьвер своей философии, чтобы убить в нас глубокое тошнотворное наваждение женщины и любви. Из этого отчаянного револьвера мы весело палили в великий Лунный Свет романтики7!
Ф.Т. Маринетти
<1911>
16. Мы отрицаем наших учителей-символистов, последних любовников луны
Мы всем пожертвовали торжеству этого футуристского понимания жизни. Вы легко поймёте также, почему мы ненавидим ныне наших славных интеллектуальных отцов, безмерно любимых нами раньше: великих символистских гениев – Эдгара По, Бодлера, Малларме и Верлена.
Ныне мы негодуем на них за то, что они плыли по реке времени, непрерывно обращая головы назад, к отдалённому голубому источнику Прошлого, к прежнему небу, где цветёт красота1. Для них нет поэзии без тоски, без вызывания почивших времён, без исторического и легендарного тумана.
Мы ненавидим символистских мастеров, мы, которые осмелились выйти нагими из реки времени, и создаём, волей-неволей, своими телами, ободранными каменьями крутого склона, новые потоки, убирающие в пурпур гору.
Мы красные, мы любим красное и с отблеском топок локомотивов на щеках мы воспеваем растущее торжество Машины, которую они глупо ненавидели.
Наши отцы-символисты питали страсть, которую мы считаем смешной: страсть к вечным вещам, стремление к бессмертному и нетленному шедевру.
Мы же, напротив, считаем, что нет ничего более низкого и жалкого, чем думать о бессмертии, создавая произведение искусства, более низкого и жалкого, чем расчётливая и ростовщическая концепция [христианского рая,]2 который должен вознаградить миллионов на сто наши земные добродетели.
Нужно просто творить, потому что творить бесполезно, ото делается> без награды, в неведении, в пренебрежении, словом, <творить> героически. Поэзии тоскливого воспоминания мы противопоставляем поэзию лихорадочного ожидания.
Слезам красоты, нежно склоняющейся над могилами, мы противопоставляем резкий, острый профиль пилота, шофёра и авиатора.
Концепции нетленного и бессмертного мы противопоставляем в искусстве концепцию становящегося, тленного, переходного и эфемерного.
Мы преобразуем таким образом в острую радость nevermore Эдгара По и учим любить красоту эмоции и ощущения, потому что она единственна и предназначена к безвозвратному уничтожению.
История в наших глазах неизбежно фальсификатор или по крайней мере жалкий собиратель почтовых марок, медалей и поддельных монет.
Прошлое по необходимости ниже будущего. Мы желаем, чтобы так было. Да и как можем мы признавать заслуги за опаснейшим из наших врагов: прошлым, угрюмым лжецом, ненавистным опекуном.
Вот каким образом мы отрицаем навязчивое великолепие погибших веков и работаем заодно с победоносной Механикой, которая держит землю в сетях своей скорости.
Мы работаем заодно с Механикой, чтобы уничтожить старую поэзию расстояния и диких пустынь, изысканной тоски разлуки, которую мы замещаем лирическим трагизмом вездесущей и всюду поспевающей скорости.
В самом деле, наша футуристская чувствительность не волнуется перед мрачной тайной неисследованной долины или горного ущелья, которое мы против своей воли представляем себе с изящной и почти парижской белой лентой дороги, где внезапно останавливается, пыхтя,
