Илья Франк - Прыжок через быка
В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп.
«Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?» —
Спросил он ласково.
С орлом отождествляет себя и сам Пугачев, рассказывая Гриневу калмыцкую сказку:
«Пугачев горько усмехнулся.
– Нет, – отвечал он, – поздно мне каяться. Для меня не будет помилования. Буду продолжать как начал. Как знать? Авось и удастся! Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою.
– А знаешь ты, чем он кончил? Его выбросили из окна, зарезали, сожгли, зарядили его пеплом пушку и выпалили!
– Слушай, – сказал Пугачев с каким-то диким вдохновением. – Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орел спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живешь ты на белом свете триста лет, а я всего-навсего только тридцать три года? – Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьешь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орел подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что Бог даст! – Какова калмыцкая сказка?»
Обратите внимание на «напиться живой кровью» – как на один из основных элементов обряда (сакральное людоедство, обрызгивание кровью, выпивание крови).
Проходя через смерть, через «русский бунт», Гринев обретает то, что должен обрести в результате обряда посвящаемый, – чувство судьбы. То есть чувство связи и сочетания линии своей жизни с линиями жизни других людей. Это совершенно сверхъестественное чувство. Это чувство автора книги, а не ее персонажа. Но в результате обряда посвящения персонаж может подняться к автору и увидеть свою жизнь как книгу и себя в этой книге. И вот Петр Гринев присматривается к своей судьбе, как потом будет присматриваться к своей судьбе Юрий Живаго, ища смысл в бессмыслице очередного «русского бунта», в переплетении линий судеб окружающих его людей (именно этим очень схожи «Капитанская дочка» и «Доктор Живаго»):
«Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли, и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости и потрясал государством!»
«Странная мысль пришла мне в голову: мне показалось, что провидение, вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в действо мое намерение».
«Милая Марья Ивановна! – сказал я наконец. – Я почитаю тебя своею женою. Чудные обстоятельства соединили нас неразрывно: ничто на свете не может нас разлучить».
Помните, как это было сказано у Новалиса: «Причудливы стези людские. Кто наблюдает их в поисках сходства, тот распознает, как образуются странные начертания, принадлежащие, судя по всему, к неисчислимым, загадочным письменам, приметным повсюду».[85]
Умение прочесть эти «странные начертания» (не столько умом, сколько сердцем – а именно такой навык чтения и дает обряд посвящения) позволяет Петру Гриневу спасти Машу, а ей – спасти его.[86]
В конце повести мы видим отрезанную голову, которая успевает кивнуть нашему герою: «он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу».
И в романе «Моби Дик», и в повести «Капитанская дочка» выживает только сам герой, а его двойник погибает. Похожее мы видим и в «Гильгамеше»: погибает Энкиду, а Гильгамеш остается жив; и в греческой мифологии: из близнецов Диоскуров, сыновей Зевса, по одной из версий мифа, Полидевк был бессмертным, а Кастор – смертным. Сравните также с двумя распятыми разбойниками: один спасется, другой погибнет. Или: Ромул остается, Рем погибает. Или: Каин остается, Авель погибает. Или даже в романе Пушкина «Евгений Онегин» Онегин остается, Ленский погибает.[87] Или в повести Гоголя «Невский проспект» Пирогов остается, Пискарев погибает.[88] На самом же деле «разбойник» – один, он должен пройти через божество, он должен умереть и воскреснуть. Причем тройственность схемы «разбойник – божество – разбойник» отражается и в количестве указанных дней: так и Иону кит извергает на берег на третий день: Иона до – кит – Иона после. Количество дней здесь мифическое, выражающее динамическую схему мифа. Это как три юноши на фреске с быком или как три кувырка козленочка в русской сказке: «А козленочек от радости три раза перекинулся через голову и обернулся мальчиком Иванушкой».
А. А. Тахо-Годи пишет в энциклопедической статье «Диоскуры»:
«Бессмертный Полидевк был взят Зевсом на Олимп, но из любви к брату уделил ему часть своего бессмертия, они оба попеременно в виде утренней и вечерней звезды в созвездии Близнецов являются на небе. <…> В Спарте Диоскуров почитали в виде архаических фетишей – двух крепко соединенных друг с другом бревен».
А индейские близнецы Хун-Ахпу и Шбаланке – это две тростинки. Перед спуском в подземное царство они говорят своей бабушке:
«– Мы должны отправиться в путь, бабушка, мы пришли только попрощаться с тобой. Но мы оставляем здесь знак о нашей судьбе: каждый из нас посадит по тростнику; в середине дома мы посадим его; если он засохнет, то это будет знаком нашей смерти. “Они мертвы!” – скажешь ты, если он начнет засыхать. Но если он начнет пускать свежие ростки снова, – “они живы!” – скажешь ты, о наша бабушка».
Бабушка на фоне двух тростинок – вы узнаёте здесь все ту же схему.
Небезынтересна в истории индейских близнецов и черепаха, которая сначала послужила головой одному из них. Это символизирует то, что он в нее превратился, а также то, что она его поглотила. Черепаха здесь – мифический зверь, пожирающий посвящаемого. И черепаха здесь поработала маской. Маска в обряде и означает человека, приобщенного к зверю (сравните с татуированным лицом Квикега). А затем она еще и разбилась на тысячу кусков, как зеркало Снежной королевы! Это символизирует расчленение посвящаемого, размывание его отражения морской рябью. Или как у Нерваля: «Я закрыл глаза и пришел в смутное состояние духа, в котором фантастические или реальные фигуры, которые меня окружали, дробились в тысяче ускользающих видений».
Связь отрезанной головы с мифическим зверем хорошо видна в еще одной истории о великанше-людоедке Дзоноква, рассказываемой Клодом Леви-Стросом в книге «Путь масок» (людоедка и есть здесь мифический зверь):
«Как-то жила одинокая женщина с сыном. Ночь за ночью исчезали у них запасы лосося. Женщина сделала лук и стрелы с зазубренным концом, устроилась в засаде, увидела Дзоноква, приподнявшую крышу; женщина выстрелила и ранила ее в грудь. Преследуемая великанша исчезла; героиня обнаружила ее мертвой в ее доме и отрезала голову трупа. Отделила череп и искупала в нем, как в лохани, сына. Это придало ему необычайную силу. Позднее юноша одержал победу над различными чудищами, в том числе над одной Дзоноква, которую он превратил в камень».
Вернемся к братьям Хун-Ахпу и Шбаланке. После своей победы они «совершали различные деяния» и «совершали многочисленные чудеса». Например, поочередно разрезали друг друга и возвращали к жизни. А также танцевали танцы различных птиц и зверей. Затем они убили своих врагов (те, на свою голову, попросили продемонстрировать и на них фокус разрезания с последующим оживлением – но близнецы проделали лишь первую половину фокуса) и оживили своего отца – бога маиса. Пройдя испытание, герои совершают подвиг – на общее благо.
Кстати, о схеме (вернемся к моей idée fixe): Кастор и Полидевк – дети Леды. В античном гимне, посвященном Диоскурам, говорится:
Кастора и Полидевка пою, Тиндаридов могучих.От олимпийского Зевса-владыки они происходят.Их родила под главами Тайгета владычица Леда,Тайно принявшая бремя в объятиях Зевса-Кронида.Славьтесь вовек, Тиндариды, коней укротители быстрых!
И кони здесь неспроста упомянуты. Диоскуры – звери, если приглядеться: «белоконные Диоскуры», кони-лебеди. Можно тут вспомнить Ромула и Рема с волчицей.
В поэме Лермонтова «Мцыри» мальчик, бежавший из заточения в монастыре и попавший в лес (кстати, на три дня), проходит спонтанный обряд посвящения, став на мгновение барсом и побратавшись кровью с настоящим зверем:
То был пустыни вечный гость —Могучий барс. Сырую костьОн грыз и весело визжал;То взор кровавый устремлял,Мотая ласково хвостом,На полный месяц, – и на немШерсть отливалась серебром.Я ждал, схватив рогатый сук,Минуту битвы; сердце вдругЗажглося жаждою борьбыИ крови… да, рука судьбыМеня вела иным путем…Но нынче я уверен в том,Что быть бы мог в краю отцовНе из последних удальцов.
Я ждал. И вот в тени ночнойВрага почуял он, и войПротяжный, жалобный как стонРаздался вдруг… и начал онСердито лапой рыть песок,Встал на дыбы, потом прилег,И первый бешеный скачокМне страшной смертию грозил…Но я его предупредил.Удар мой верен был и скор.Надежный сук мой, как топор,Широкий лоб его рассек…Он застонал, как человек,И опрокинулся. Но вновь,Хотя лила из раны кровьГустой, широкою волной,Бой закипел, смертельный бой!
Ко мне он кинулся на грудь:Но в горло я успел воткнутьИ там два раза повернутьМое оружье… Он завыл,Рванулся из последних сил,И мы, сплетясь, как пара змей,Обнявшись крепче двух друзей,Упали разом, и во мглеБой продолжался на земле.И я был страшен в этот миг;Как барс пустынный, зол и дик,Я пламенел, визжал, как он;Как будто сам я был рожденВ семействе барсов и волковПод свежим пологом лесов.Казалось, что слова людейЗабыл я – и в груди моейРодился тот ужасный крик,Как будто с детства мой языкК иному звуку не привык…[89]Но враг мой стал изнемогать,Метаться, медленней дышать,Сдавил меня в последний раз…Зрачки его недвижных глазБлеснули грозно[90] – и потомЗакрылись тихо вечным сном;Но с торжествующим врагомОн встретил смерть лицом к лицу,Как в битве следует бойцу!..
Дионис верхом на леопарде. Античная мозаика
