Борис Голубовский - Путь к спектаклю
Напоминаю еще раз: список мест действия – почти канцелярская работа. Сухой перечень фактов. Но такая работа дисциплинирует “вольный полет фантазии”, заставляет задуматься, где же таятся самые важные, “главные” сцены, которые режиссер должен обставить с максимальной выразительностью. Сразу возникают вопросы, требующие точных ответов прежде всего от режиссера.
Режиссеры отвыкли от обсуждения с художником каждого планировочного места, каждого “притыка”. Еще М.Добужинский, работавший вместе с К.С.Станиславским над “Месяцем в деревне” И.Тургенева, восхищался тем, как он “вместе с режиссером обсуждал все планировочные места, выходы и опорные пункты каждого акта”. К сожалению, приходится наблюдать взаимную необязательность: режиссер не знает точного количества мест действия и не представляет себе ударных мест спектакля, а художник не знает, что же конкретно происходит в сцене: пьют чай, целуются, убивают хороших людей и т.д. Обе стороны – режиссер и художник – ограничивается общими идеями, т.е. необязательными соображениями.
Однажды в Праге группа московских театральных работников посетила мастерскую блистательного театрального художника И.Свободы. Среди многих макетов, которые мастер создавал вместе с большим штатом помощников, нам показался очень выразительным такой: белая лестница поднималась из оркестра и уходила в глубину к колосникам, занимая всю сцену. Она напоминала знаменитую лестницу в Одессе в фильме
“Броненосец “Потемкин” С.Эйзенштейна, я еще вспомнил опять же одесскую лестницу в финале “Интервенции” в Театре им. Евг. Вахтангова (реж. Р.Симонов, худ.И.Рабинович). Мы заинтересовались, для какой же пьесы предназначена столь величественная конструкция? Свобода ответил, что ситуация иная: все наоборот – он сейчас ищет подходящую пьесу для столь удачного макета. Через некоторое время я увидел в чешском журнале “Дивадло” (“Театр”) фотографию спектакля “Царь Эдип” в Словацком театре. Свобода нашел пьесу под макет! Это нечто новое в театре. Мало этого – в Москве точно в таком макете вышли совсем другие спектакли: “Беседы Сократа” в Театре им.Маяковского и “Сирано де Бержерак” в “Современнике”. А художники и режиссеры разные...
В этих случаях мы встречаемся с понятием “пространства вообще”, абстрактно-театрального, годного для слишком многих совершенно разных пьес и поэтому по-настоящему не раскрывающим ни одну.
Мы встречаемся с бесчисленным количеством штампов пространственных решений, повторяющихся бесчисленное количество раз и при первом же взгляде на них исчерпывающим свою информацию: деревянный помост и виселица гуляют по историческим спектаклям, повествующим о борьбе за власть. Такой образ “вообще” еще не выражает особенностей пьесы, стиля автора, людей – действующих лиц. Борьба за власть должна быть конкретизирована историческими, социальными, психологическими особенностями, жанром данного произведения. Сюжет вокруг Ивана Грозного один у Алексея Константиновича Толстого, другой – у Алексея Николаевича Толстого (в смысле графа) и у нашего современника Владимира Александровича Соловьева. Выразительные средства при ремесленном подходе к теме достаточно однообразны: первый план: на стуле, табуретке, троне, кресле, возвышении лежит шапка мономаха, корона, топор. Один трон – самых разных размеров на оголенной сцене, часто – на пандусе. “Смерть Иоанна Грозного”, “Ричард III”, “Великий государь”, “Борис Годунов”, исторические хроники Шекспира смешались в одно. Еще очень популярны сети, простые, рыболовные – они символизируют не рыбацкую профессию, а, главным образом, те социальные, политические, психологические, криминальные путы, в которые попадают Муромский в “Деле” Сухово-Кобылина, Лыняев в “Волках и овцах”, даже Отелло в своей далекой Венеции (фильм С.Юткевича). Пьесы А.Островского все чаще решаются как народный балаган, забывая о глубине “гостиннодворского Шекспира”.
Вполне естественно желание актера получить опорные пункты для существовании в пространстве. Сколько возможностей дают стол, около которого можно присесть, колонна, на которую можно облокотиться или прислониться к ней, кресло, в которое можно усесться, ступени, на которые можно встать и т.д.
Искусство театров Китая, Японии всегда привлекало самое пристальное внимание европейских режиссеров. Начиная с великого немецкого режиссера Макса Гейнгардта и Всеволода Эмильевича Мейерхольда мы может встретить в их спектаклях ряд решений, являющихся основой восточных театров. Особенным вниманием пользовалась ханамити – дорога цветов – станок, идущий через весь зрительный зал на сцену, на котором проходит ряд важных сцен. Помню спектакль начала 30-х годов “Мятеж” (по роману Дм.Фуманова) в Театре им.МГСПС. Режиссер Е.О.Любимов-Ланской провел отряд Красной армии, прибывший в город, где возник мятеж белогвардейцев, через зрительный зал. Бойцы остановились на цветочной тропе и расположились на ней для отдыха. Здесь же произошла встреча мятежников с командованием отряда. Я запомнил эту сцену, она проходила почти рядом с моим местом. Все бойцы ушли на сцену, а комиссар задержался, раздумывая о прошедшем разговоре. Затем повернулся к зрителям, мне показалось, что он обратился непосредственно ко мне, и сказал очень конфиденциально, указывая взглядом на ушедшего мятежника: “Опасный человек”. И я навсегда запомнил эту доверительную интонацию.
Особенно часто любил пользоваться ханамити Николай Павлович Охлопков. А вот Валентин Николаевич Плучек, воспринявший от своего учителя Мейерхольда любовь к восточному театру, ханамити не любил: он считал, что игра на ней “антисанитарна”. “Мне противно, когда рядом с моим лицом появляются нечищенные ботинки актеров”. Может быть, если бы Плучеку в каком-либо спектакле понадобилась ханамити, то он бы ею обязательно воспользовался.
Для того, чтобы ударная, самая дорогая по мысли и форме мизансцена дошла до зрителя, она не должна быть замусоренной большим количеством переходов “из квадрата А в квадрат Б”, вычерченных в тиши кабинета режиссера, подменяющих живую жизнь (если можно так выразиться) геометрией. Такая схема, при всех лучших намерениях автора, выхолащивает эмоциональную природу. Помню фразу такого режиссера, вступившего в спор с актером, не желавшего перейти из пункта А в пункт Б, а настаивавшего на необходимости оправдать свой переход сквозным действием. “Вы сначала перейдите из А в Б, а потом уж оправдывайте”. Режиссер недолго удержался в театре.
Больше всего боюсь “нейтральных мизансцен” для двух исполнителей одной роли в спектакле. Каждая мизансцена, даже самая примитивная планировка, т.е. пассивная форма бытия, видоизменяется в зависимости от индивидуальности актера. Многие режиссеры, пытаясь разрешить сложнейшую ситуацию с занятостью актеров, назначали двойной состав исполнителей и репетировали одновременно. Такой опыт заканчивался в двух вариантах: или выходил скучный, серый спектакль – “ни нашим, ни вашим”, где торжествовало ремесло, либо спектакль разваливался на составные части. Радости не было ни у кого.
Мизансцену в спектакле необходимо беречь, как драгоценный камень, подготавливать ее появление, доводить до блеска и отточенности в мелочах. Поэтому в настоящем спектакле мизансцен должно быть мало! Не надо путать ее с разводкой, т.е. с созданием условий нормального и логичного пребывания действующих лиц и подготавливающих появление мизансцены. Ведь парадное платье не носят каждый день. Так же и мизансцена – ее должны запомнить. А память нельзя мельчить.
Вряд ли можно в наше время серьезно упрекать режиссера в том, что он подготовил свои решения и предлагает их актерам. Вопрос в том, как предлагать эти решения, в методике посвящения актеров в замысел режиссера, в умении создать импровизационность, в подходе к задуманному и для себя решенному..
Нужно подвести актеров к тому, чтобы они понимали неизбежность мизансцен, т.е. “сами” выдумывали их. В “Береге” актеры “придумали” разъезд дома на две части. А это решение было найдено в самом начале, ради него делалось специальное оформление, построен пандус и станок дома. Ну, а актеры считали ее своей находкой и всегда трепетно относились к ней. В итоге мизансцена действительно стала коллективной.
Кульминация спектакля “А этот выпал из гнезда” – свадьба Билли и проститутки Кэнди. “Психи гуляют!” Индеец Ветла, со страхом выпивая стакан с какой-то сногсшибательной смесью, “его отец и все племя погибли от алкоголя”, неожиданно чувствует в себе силу воина, вождя. Он начинает ритуальный танец (пляску войны). Балетмейстера не было, как ее танцуют, я не знал, не воевал с индейцами, но представил себе нечто похожее на ритуальные африканские движения, а в общем – некую импровизацию, для которой нужен не балетмейстер, а состояние духа! И Ветла подпрыгнул, прыжок подхватил удар там-тама и за ним я предложил пойти следующему актеру, а остальным не надо было подсказывать – рождение мизансцены общего танца было органичным, необходимым, потому что в танце выражалось стремление к протесту, борьбе. И все – каждый по своему, по-разному пошли кругами по сцене. Это было кульминацией протеста.
