А. Белоусов - Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты
Богородицк, в изображении Лазарева, характеризуется особым хронотопом. Это замкнутое пространство, удаленное от всех «столиц» (Москвы, Петербурга—Ленинграда и Тулы). Пространственная изолированность приводит к тому, что герои повести ощущают и культурную изоляцию. Их неизменно удивляет, когда столичные жители демонстрируют осведомленность в их делах: «Перелогову казалось, что подробности этой мало кого занимающей истории только они в Богородицке как следует и знают, и больше всего он сам, затеявший, как многие считали, это гиблое дело» (Лазарев 1987,103). Другой герой, более молодой, слушая столичного экскурсовода, задается вопросом: «Откуда он это все знает? И про Болотова нашего знает» (Лазарев 1987, 107). Такая ситуация осмысляется как сложившаяся исторически и заставляет ввести иную систему координат.
Возвращаясь в XVIII век и описывая беседу Болотова с Новиковым, Лазарев пишет: «Так они беседовали холодным солнечным ноябрьским утром в стороне от Тулы, вдали от Москвы, еще дальше от Петербурга, в малом Богородицке, неподалеку от поля Куликова» (Лазарев 1987,140). Близость поля Куликова определяет близость к истинной истории, которая вершится не в столицах. «Малый» Богородицк, как и поле Куликово, становятся центрами исторического прошлого, которое в таких местах ощущается особенно живо: «Человека как бы обступают миллионы жизней, прошедших когда-то, и смотрят в глаза, колют в затылок» (Лазарев 1987,105). Те герои, которые сумели это понять, выбирают жизнь в провинциальном Богородицке, и этот выбор расценивается как единственно верный. Перелогову ставится в заслугу то, что он, <...> профессиональный художник, не рвется не только в Москву, но и в областной центр Тулу, а живет себе в тихом районном городке» (Лазарев 1987,97). А происходит это потому, что именно в Богородицке Перелогов <...> с очевидной реальностью почувствовал ранее незнакомое состояние: он вошел в особое взаимоотношение с историей, интимно ощутил ее токи» (Лазарев 1987,103). Илья Тихомолов[48], мечтавший о поступлении в архитектурный институт, чтобы уехать в Тулу или даже Москву и там «хорошо жить» (Лазарев 1987,28), также вдруг понимает, что «<...> восстановление дворца сулило ему не однообразную унылую жизнь, а живое прикосновение к реальному, историческому <...>» (Лазарев 1987, 33). И именно через это «прикосновение» Илья начинает «остро чувствовать реально существующее на земле притяжение родного городка <…>» (Лазарев 1987,62) и осознает свое призвание – быть учителем истории.
Но это не означает полного ухода в прошлое. Илья понимает, что <...> два потока жизни – современной, обжигающей, творящейся на глазах, и той, давней, по-разному звуча и не сливаясь, пронизывали сейчас все его существо, текли в нем как две параллельные реки. Но он сам плотью и кровью был соединением этих двух рек, так казалось ему» (Лазарев 1987, 52). Именно это умение участвовать в современной жизни и одновременно интимно чувствовать прошлое дает основание московскому архитектору Седину [Л. В. Тыдман] воскликнуть: «Вы даже не понимаете, какие вы все, братцы, живые души!» (Лазарев 1987, 132).
Живому чувству истории богородицких провинциалов противопоставлено столичное, официозноеисухоевосприятие прошлого. Илья присутствует на заседании Московского общества испытателей природы, где, в числе прочих, обсуждается вопрос о создании Болотовского комитета и издании трудов Болотова. Заседание длится долго, для каждого обсуждаемого проекта находятся свои препоны, по мнению Ильи, чисто бюрократического характера. В частности, публикации болотовских трудов по агрономии препятствует то, что Болотов не был академиком[49].
Кульминационным для осмысления себя в историческом процессе становится для участников строительства тот момент, когда в восстановленном Екатерининском зале дворца обнаруживается точка схождения богородицких улиц. Все они по очереди встают на эту точку и думают о том, «сколько нужно было вложить общих сил, чтобы открылась эта как бы несуществующая, невидимая раньше точка» (Лазарев 1987, 119). Точка эта оказывается связующим звеном между прошлым и настоящим, объединившим усилия людей разных эпох. Впоследствии Илья осознает эту точку как «болевую точку любви к прекрасному, совершенному и живому», которая призвана прояснить «смысл соразмерности и красоты их родного города» и, следовательно, соединить настоящее с будущим.
Такое «историческое» существование воспринимается героями как единственно правильное, нормативное, а формируется оно благодаря особому, медленному течению времени в Богородицке. В повести постоянно подчеркивается, что попасть в Богородицк можно только на «медленном поезде», который идет от Москвы до Богородицка (железнодорожная станция Жданка) столько же, сколько скорый до Харькова (Лазарев 1987,66). Этот поезд осуществляет переход в богородицкий хронотоп и подготавливает к иному, замедленному темпу жизни. Автор повести постоянно возвращается к теме «медленного» течения времени в Богородицке, которое тоже противопоставлено столичному: <...> движущаяся Москва обрушилась на Илью, заворожила его, провинциала, своим ритмом, мощными людскими потоками, расстояниями, скоростями» (Лазарев 1987, 130). Неторопливо движется и главное дело богородицких жителей: «Строительство Богородицкого дворца двигалось, как тот медленный поезд, путь которого пролегал через Жданку: пройдет, остановится, снова пойдет» (Лазарев 1987,150), и на это обращают внимание почти все герои повести.
Низкий темп осознается и как положительное качество, единственно верная форма существования, дающая ощущение полноты бытия и душевное равновесие. Илья Тихомолов пишет об этом в своем дневнике: «Жажда медленного движения нынче мучает нас. Остановить мгновение нельзя, но продлить его можно. Завидно счастлив, наверное, тот в наше время, кому удалось выбрать такую форму жизни, когда каждая травинка в дороге видна и чуть ли не каждый жест близкого человека заметен» (Лазарев 1987, 150). Интерес к жизни у Ильи «глубинный», он всегда «<...> ощущал недостаточность знания того, что, кажется, знакомо было сызмальства» (Лазарев 1987,66). В этом он, «несуетный человек», – полная противоположность москвичу Келину, который <...> только жадно и как бы бесцельно наблюдал и впитывал в себя жизнь» (Лазарев 1987, 94). В результате Келин, неплохой, в сущности, человек, из-за постоянно живущего в нем беспокойства и неудовлетворенности настоящим, вмешивается в отношения Ильи с каменщицей Катей Ответчиковой и невольно становится причиной ее жизненной трагедии.
В стремлении «ощутить одухотворенную вещность бытия» (Лазарев 1987,139) Илья, как и другие герои, следует своему кумиру Болотову. Фигура Болотова играет в культурной ситуации Богородицка особую роль. Это настоящий богородицкий genius loci, национальный герой едва ли ни всей Тульской области, существование которого лишний раз подтверждает исключительность места. Помимо парка в Богородицке, имя Болотова носит расположенный неподалеку колхоз и улица в Туле. Постоянно возобновляются разговоры о создании Болотовского сельскохозяйственного центра. Публикации, посвященные Болотову, регулярно появляются в местной печати. Среди пропагандистов творчества Болотова автор анализируемой повести Лазарев занимает одно из первых мест (см.: Лазарев 1977а, 194; 19776, 182–188; 1980, 118–123). Богородицкий период в творчестве Болотова Лазарев неизменно считает периодом расцвета: «В Богородицке многообразное творчество Болотова достигает золотой зрелости, наивысшей своей плодотворности. Колоссальный размах его усилий заставляет подумать уже даже не о людях поры французского Просвещения, но о людях итальянского Возрождения» (Лазарев 1987,114).
В повести «Возрождение в Богородицке» Болотов не просто является героем местного масштаба или городской легендой. Установка Болотова на конструирование собственной жизни, как примера для подражания, была творчески воспринята Лазаревым. Все герои повести, сознательно или невольно, проецируют болотовскую жизнь на собственную. Перелогов, поняв, что возрождение богородицкого дворца станет главным его делом, придаст смысл его существованию, намерен, подобно Болотову, стать универсалом и овладеть всеми необходимыми на стройке профессиями[50]. Старики Дрожжин [ландшафтный архитектор из Москвы М. П. Коржев], Чуносов [общественныйпрораб, бывший начальник шахты С. А. Потапов[51]], тот же Перелогов ощущают себя «мальчишками», которым еще многое суждено сделать, по сравнению с Болотовым, прожившим 98 лет[52]. При этом москвич Дрожжин, например, отдает себе отчет в том, что его участие в провинциальном богородицком деле – это сознательное «жизнестроительство», подобное болотовскому, и именно за этим он и приезжает в Богородицк. Он много рассуждает об этом: «Уметь жизнь свою украсить – нелегкое дело. <...>Жизне-строительство – дело мудреное: его всякий по-разному понимает. Наш дорогой Андрей Тимофеевич жизнь положил на увеселение души и ума, не на обогащение. <...> Тем и счастлив был» (Лазарев 1987, 46). Это стремление Дрожжина «украсить свою жизнь» по-своему трактует Чуносов: «Думаешь, чего Дрожжин из Москвы к нам все наезжает, дерева в землю насаживает? А я скажу тебе, боится помирать. Жизнь, она сладка, брат. Вот он жизнь свою и длит, как и я, дни свои растягивает. Хитрый он, делом ум свой занимает, уход красит <...>» (Лазарев 1987, 75)[53]. В Москве же подобной возможности «побороть страх смерти деяньем» Дрожжин не находит.
