Виктор Бердинских - Русская деревня. Быт и нравы
Помню, на вечерочку соберется столько народу, как будто и не работали целый день. И пойдет веселье!» (А. И. Гребенева, 1917).
Вечерка в XX веке уже немыслима без частушки, так недавно, но столь прочно вошедшей в крестьянскую жизнь. Частушка — это элемент прежде всего молодежной культуры. Главная тема частушек — любовь. Сила ее была в быстрой импровизации, узнаваемости конкретных лиц и деталей, диалоге поющего частушку и его соперника. Частушка была немыслима без пляски. «А какие мы частушки пели — на месте сочиняли. Тебе б не так просто словами сказать, а нужно выскочить в круг и, приплясывая, ответить парню, да еще со смешинкой» (А. И. Гребенева, 1917).
Удавалось это далеко не всем. Поэтому были и «домашние заготовки». Об этом помнит Т. С. Ситчихина (1917): «Частушки в основном сочиняли коллективно. Иногда одна девушка или молодая женщина сочинит первые две строфы, а вторые уже сочинят другие строфы. Сочинялись они, конечно, более талантливыми, пусть даже неграмотными людьми. Они как-то сами собой складывались, если человек сильно переживает измену любимого или полюбил кого-то, но не признался еще в любви. Через частушки иногда человек хочет выразить свое удовольствие каким-нибудь событием. Например, при появлении первого трактора в деревне много создавали частушек о тракторе и трактористе. Особая симпатия девушек была к гармонистам, поэтому о них много создавалось частушек. Любимыми частушками для девушек были лирические, в которых пелось о любви, об измене, о замужестве».
Частушка — это блестящая, озорная импровизация в стихах «со смешинкой». Без смешинки — нет частушки.
Думается, что небольшая подборка частушек, которую припомнила Татьяна Ивановна Ситчихина (1909, Омутнинский район) из времен своей юности, наглядно показывает это:
В поле рожь, в поле рожь,В поле рожь посеял.Распроклятая любовьКто ее затеял?!
У ха-ха, у ха-ха,Чем я девочка плоха,На мне юбка новая,Сама я чернобровая.
Играй, играчок,Я прибавлю пляски,За твои за русы кудри,За карие глазки.
Боевая, боевая,Боевая, не позор,Боевую лучше любятЗа веселый разговор.
Ты пляши, ты пляши,Ты пляши, не бойся,Я тебя не завлекаю,Ты не беспокойся.
Гармонисту за игру200 грамм зеленого,Ягодине за изменуЯду разведенного.
Эх, жарко косить,Жарко сенокосить,Жалко, миленький, тебя,Но придется бросить.
На потолке подвешенаЛампочка блескует,Баской паренёкО девушке тоскует.
Голубое одеялоВсю постелю голубит.Нынче взяли парни модуЗа измену девок бить.
Раньше были мальчикиВодили в ресторанчики,А теперь такая шваль —На кино рублевку жаль.
Эх, чайнички,Золотые душки.Веселитесь, девушки,Пока не молодушки.
Кудреватые, баские,Где такие водятся.У них матери, отцы,Наверно, Богу молятся.
Праздники были немыслимы без игр. В 20-30-е годы дети и молодежь еще любили играть в лапту, «лали-вали», городки, бабки, «третий лишний», ходить на ходулях, качаться на костровых качелях парочкой.
Старики любили наблюдать за игрищами, праздновали по-своему. Большинство из них были люди набожные. В религиозные праздники, по воскресеньям они ходили молиться в церковь, причем некоторые даже ходили в день по три раза: к заутрене, обедне и вечерне. Для среднего поколения праздник — это свои радости и свое веселье. В стороне не оставался никто.
Чередование праздников и будней, мощная праздничная культура, приносящий удовлетворение труд, ощущение своего единства с природой — все это создавало у крестьянина ощущение полноты жизни, ее полнокровности и эмоциональной насыщенности. Крестьянин мечтал быть только крестьянином — и эту истину нам стоит понять.
Глава 4. Хлеб наш насущный
О правилах жизни
Выжить, продолжить свой род, прожить век достойно — в одиночку было невозможно. Стремясь заработать на жизнь себе и своей семье, люди боролись не друг с другом и не с природой, суровой и капризной, а со своей судьбой. Только вместе, всей деревней они могли решить свою важнейшую проблему — иметь кусок хлеба каждый день. Мало было физического труда, нужно было еще и определенное общее духовное устремление.
Мне кажется, что каждая небольшая деревенька, сельцо, большой или малый город имели свою уникальную духовную пневмосферу. Атмосфера такого рода была традиционна, во многих местах остатки ее ощущаются и поныне. Человек, создавая среду своего обитания, создавал вокруг каждого населенного пункта своеобразное духовное поле. Для крестьянской России 20-х годов, а кое-где и в 40-е годы в духовной атмосфере этих небольших населенных пунктов были свои общие черты. Радость и огорчение людей проявлялись открыто, ярко, страстно. Сдержанность даже порицалась, почиталась за бесчувственность («эко, каменный какой»). Напор молодой жизнерадостности, о котором с тоской вспоминают нынешние старики (именуя наше время серым), был очень велик.
«Жизнь до войны была веселая. Уедешь пахать или боронить в поле. В поле едешь очень рано, песни петь не хочется, а с поля не считаешь, что устал, начинаешь песни. Как сядешь на верховую и до самого вечера, не останавливаясь, пели песни. Как-то на душе все было хорошо. Придет сенокос — то же самое. Все мужики и бабы на сенокосе! И тоже смех да радость. И вроде не видаючи день пройдет. Потом подходит страда. Жали серпом. В поле, конечно, только смотрели друг на друга, чтобы никто не опередил. Жали помногу, серпом выжинали по 30 соток на человека. А если вязать, за жаткой надо было навязать 300–350 снопов. И все их поставить суслоном или бабками. А домой тоже — с места тронешься, когда солнце сядет на место. И все это было с таким весельем и песнями. Или сядешь поужинать или пообедать, так не было никаких крупных разговоров, только смех, и все были какие-то жизнерадостные», — вспоминает К. А. Головешкина (1920).
Всякое крупное событие в жизни воспринималось очень эмоционально, дар удивления возводил в ранг чуда происшествия, по нашим нынешним меркам — незначительные, «мелкие» и нелюбопытные. А между тем именно такая внимательность ко всякой жизненной мелочи культивировала любовное отношение ко всему происходящему вокруг тебя, личной судьбе. «Выезжать в поле было великой радостью. Это утро считалось праздником» (А. И. Головнина, 1910).
Можно сказать и так, что неразвитость индивидуального сознания позволяла индивидуализироваться только деревенскому коллективу.
«Раньше мы жили плохо, материально-то. Ой, а сосед с соседкой встретятся — наговориться не могут. Жили бедно, но гораздо веселее и дружно раньше жили. Все вместе работали, кто чего скажет — смеемся до слез, никогда никаких ссор не было. А как жить стали богаче, стали завидовать друг дружке. Народ раньше-то лучше был» (М. В. Жданова, 1906).
Основным источником радости и огорчений в жизни был труд в своем хозяйстве. «Рабочий человек раньше был не богат, но у каждого была земля, и он был доволен» (А. И. Головнина, 1910).
Не будем идеализировать — люди в деревне были очень разные: и добрые, и злые, и жадные, завистливые и щедрые, лодыри и великие трудолюбы. Но ориентир был именно на людей с лучшими человеческими качествами, к которым тянулись и другие. Нравственный микроклимат определялся тем, кого ставили в пример, кого ценили и уважали все.
«Люди по характеру были доброжелательны и трудолюбивы. Образцом для деревни был обычно дом, где все работали, работали весело, много, где в доме были шутки, смех, где весело отмечали сельские праздники. Эта семья обычно была не богаче других, не наряднее одевалась, не лучше других кушала. Но из этого дома почти всегда слышалась песня, вечерами игры на гармошке или балалайке, двери этого дома были всегда раскрыты для всех. Около забора у этого любимого дома росла большая черемуха. Когда поспевали ягоды, хозяин этого дома ставил лестницы на черемуху, и мы, ребятишки всей деревни, с удовольствием ели ягоды. Они были крупнее, чем на других черемухах. Хозяин просто ежегодно удобрял дерево навозом, и, кроме того, доброта и улыбка делали ягоды еще вкуснее. Потом он за свое добро жестоко расплатился в годы раскулачивания» (А. А. Ваньшин, 1917).
Главное богатство крестьянина — не деньги, а хлеб и скот. Экономность, бережливость нередко у стариков превращались в скопидомство, стремление беречь деньги «на черный день». К. Н. Шаромов (1917) рассказывает: «Дед-то у нас скупой больно был. Денег даже на одёжу дочери не давал, все говорил, денег нет. А кто знал, что он копил. В лавке он работал, потом умер и ничего не сказал, что деньги где прячет. А потом ведь их случайно нашли, а реформа-то уже прошла, они и обесценились. Куча ведь целая! Ну чё, куда девать-то их? Мы и решили ими стены оклеивать, а керенки-то большие были. Два раза избу оклеили! Столько их много было! Заместо обоев».
