Фаина Османова - Истории простых вещей
На другой, противоположной, точке шкалы когда-то располагались папиросы «Бокс» и «Ракета». То был так называемый «седьмой класс», ныне давным-давно забытые сорта. В ценах 1951 года — 47 копеек за пачку. Их курили или солдаты, которые получали эти папиросы в качестве табачного довольствия, или деклассированные элементы, или те, кто испытывал серьезнейшие денежные затруднения, а курить хотелось. Так, в фильме «Собачье сердце» «Бокс» курил Шариков (в повести Булгакова нет упоминания предпочитаемой бывшим псом марки папирос), а у Анатолия Рыбакова в «Кортике» — трудколонист Коровин. «Бокс» наряду с «Птичкой» и «Фиалкой» относился к самым ходовым табачным продуктам еще начала XX века, и эта марка просуществовала до середины 50-х. Позже на смену «Боксу» пришел «Прибой». Тот же класс, тот же табак, вернее, обрезки больших табачных листьев — то, что оставалось в качестве отхода при производстве сигар. Это про папиросы «Прибой» пели: «Выкуришь полпачки, встанешь на карачки, сразу ты становишься другой!»
Между «Герцеговиной Флор», с одной стороны, и «Боксом» и «Прибоем» — с другой, располагалось все многообразие нашего папиросного мира. Уникального, если учесть, что впервые сигареты в СССР начали выпускать только в 1947 году, на все той же фабрике «Ява». Конечно, на вывезенном из побежденной Германии оборудовании, на так называемых сегатерных машинах. Да, это было удивительное пространство, в котором существовали традиции, своеобразная преемственность («Нами оставляются от старого мира только папиросы «Ира»), стиль, правила, свой этикет, основы которого были заложены более трехсот лет назад.
Первые papilitos появились в Центральной Америке, в испанских колониях, в XVII веке. Собственно, курить табак, завернутый в кусочек бумаги, было и удобнее, и практичнее, чем трубку или сигары, цены на которые уже тогда «кусались». Да вот беда — бумага была далеко не так распространена и тоже недешева. И хотя в своих мемуарах Казанова писал об испанских крестьянах, куривших sigaritos с бразильским табаком, впервые папиросы и сигареты шагнули в мир со времени Крымской войны.
Войны, как известно, служили толчком не только к развитию орудий убийства. Консервы, папиросы… Всему этому мы обязаны войнам. И поколение, прошедшие войну, войну Великую Отечественную, хорошо запомнило строки Николая Майорова:
Мы были высоки, русоволосы.Вы в книгах прочитаете как мифО людях, что ушли не долюбив,Не докурив последней папиросы.
Раздел между Востоком и Западом проходил в те, а также в последующие годы в том числе и через потребление табака. Завернутый в тонкую, «папиросную» бумагу табак, так сказать, присоединенный к картонному мундштуку, во Франции имевший название «русской сигареты», был скорее экзотикой и вскоре вышел из моды. А в России завернутый в тонкую бумагу табак, но без картонного мундштука, однако со специальным ватным тампоном в качестве фильтра носил имя «французской папиросы». И также не пользовался особым спросом.
Так что раздел мира происходит не только по линии, скажем, «демократия — авторитаризм», а и через предпочтения того или иного способа потребления табака. Иными словами, «их» мир — сигареты, «наш» — папиросы. Они распечатывали разные там «житаны» да «мальборы», щелкали разными «ронсонами» да «зиппо» и пускали дым колечками, обсуждая котировки. Мы же крепким ногтем вскрывали пачку «Беломора», вытряхивали оттуда папироску, продували, придержав за кончик (иначе табак мог вылететь напрочь), пережимали мундштук (это целое искусство, существовало множество приемов, от простецких до эстетских, от приемов а-ля Волк из «Ну, погоди!» до скромного скуса у самого конца мундштука), чиркали особым образом спичкой, дабы укрыть ее от ветра (с моря Лаптевых, от проходящей невдалеке тяжелой техники, от открытой форсунки, от шага проходящих рядом курсантов — нужное подчеркнуть), прикуривали — и тот дым таким своеобычным, удивительным образом проникал в легкие, что тут же кровь начинала бежать быстрее, а мысли сразу выстраивались правильным образом. Или наоборот, неправильные мысли укреплялись в своей неправильности, становились убеждениями. Все благодаря папиросам. И какие там котировки! Как тут не вспомнить знаменитую присказку: «А табачок — врозь!»
Правда, «Беломор», как и любая другая папироса, если не затягиваться в определенном ритме, постоянно гас. Все дело в папиросной бумаге, не пропитанной селитрой, в отличие от бумаги сигаретной. Недокуренные остовы складывались в пепельницу. Если курильщиков было несколько, по мундштукам можно было составить психологический, социально-демографический портрет, менявшийся со временем.
В далеком 1913 году в Российской империи выкуривалось почти 14 миллиардов папирос. Теперь показатели 1913 года по количеству выкуриваемого перекрыты окончательно и бесповоротно, но при этом сигарета победила папиросу. Запад, иначе говоря, победил Восток. Сигареты «Винстон» оказались сильнее папирос «Три богатыря». Несмотря на то что производится этот «Винстон» в России и по вкусу отличается от подлинного «Винстона», как икра натуральная от синтетической, но соблазн глобализации оказался сильнее. При том, что дым папирос «Три богатыря» (производятся до сих пор, недешевы, вкусны, ароматны) не просто табачный, а дым Отечества. Это, впрочем, странный, буквально вредоносный патриотизм.
Как бы то ни было, но вся папиросная палитра канула в Лету. Из папирос остались лишь «Беломор», «Казбек» (ограниченное производство, этикетка тоже утверждалась Сталиными. В.) да те же пафосные «Три богатыря», производимые в Северной столице. Права на «Герцеговину Флор» принадлежат компании «БАТ-Ява», хотя еще совсем недавно «Герцеговина» выпускалась Моршанской табачной фабрикой. И купить их затруднительно, и качество оставляет желать… Вождь бы не одобрил. Нет давно и папирос «Спутник» с ароматнейшим, великолепным светлым табаком, нет «Элиты» в темно-синей с красным твердой пачке, длинных и толстых, солидных папирос.
Видимо, массовый потребитель и здесь сделал свой выбор. Окончательный. Бесповоротный. И папиросного времени не вернуть.
Коко и Ванья
Люди не умеют жить. Их этому не учат.
Коко ШанельОн живет в однокомнатной квартире на втором этаже, окна — в сквер. Сам убирает, готовит, кормит кота — единственное близкое ему существо в подлунном мире. Сам ходит за продуктами и у прилавков подолгу считает деньги. Он очень стар и одинок: жена давно умерла, общих детей не было, с пасынком и двумя падчерицами отношения не сложились. У него есть несколько фотографий миниатюрной женщины с выразительными черными глазами и хитрой полуулыбкой. На одной женщина сидит, забросив ноги на ручку кресла, на другой — ловит руками в браслетах подол юбки, на третьей — выходит из шикарного авто возле Триумфальной арки на Елисейских Полях. Эти фотографии, вырезанные из заграничных журналов и фотоальбомов, — работы лучших мастеров, признанных мэтров и корифеев. Корифеи и мэтры несказанно бы удивились, узнав, что эту женщину и нынешнего жителя маленькой квартиры, скромнейшего московского пенсионера, связывал почти год нежнейшей дружбы…
Ополченец
Иван Никифорович попал в плен под Вязьмой. Сюда их, ополченцев, отправили, толком не научив держать винтовку. И подняли в атаку. Пули из ручного немецкого пулемета MG-34 прошили оба бедра, но счастливым образом не задели ни кости, ни артерии. На опушке леса, видя из-за кустов, как в поле немцы добивают раненых, он нашел в сумке убитого санинструктора бинты и перебинтовал себя сам. Еще в сумке была маленькая рыжая бутылочка спирта. Он выпил спирт, занюхал рукавом шинели, вытер слезы, одернул задравшуюся юбку санинструктора, забрал из кармана ее шинели две слипшиеся карамельки и уполз в лес.
Сквозные раны кое-как затянулись, но с того дня, как немцы расколошматили ополченцев, прошло около двух недель, и из леса он вышел на дорогу, шатаясь от голода. Он курил самокрутку из березовых листьев. Сзади послышался звук приближающихся грузовиков, но у него не было сил даже упасть в канаву. Седой немец на первой проезжавшей мимо машине по-отечески погрозил Ивану пальцем — мол, молод еще курить. Со второй спрыгнул другой немец и указал направление — куда идти в плен. Второй немец не был противником никотина, он дал Ивану две набитые светлым слабым табаком сигареты и маленькую жестяную баночку с мармеладом. Сигареты Иван выкурил, мармелад выбросил — боялся, что второй немец хотел его отравить.
По счастливому стечению обстоятельств он попал не в обычный лагерь для советских солдат, под открытым небом, практически без еды, а в госпиталь. Ивана накормили, немецкий врач осмотрел раны, его перевязали, потом все-таки запихнули в вагон и повезли на запад, где переводили из лагеря в лагерь, пока он не оказался в Рурской области, на металлургическом заводе. Помогло московское ФЗУ, оконченное перед войной, а также сносное знание немецкого языка, спасибо соседке-немке по московской коммунальной квартире, вернее — ее дочке, по недосмотру оставленным на свободе, после того как расстреляли их мужа и отца, соратника Тельмана. Но больше всего помогло то, что Иван пользовался расположением старшего мастера, которому напоминал погибшего в Греции сына. Когда любимцу фюрера скульптору Арно Брекеру понадобились рабочие в его мастерскую, старший мастер откомандировал Ивана. Иван приглянулся и Брекеру, даже позировал ему для фигуры факелоносца. Брекер лепил лицо Ивана, увидев в нем образец нордической расы, а потом отправил в качестве подсобного рабочего в свою парижскую мастерскую на острове Сен-Луи, в конфискованном у Елены Рубинштейн особняке.
