Кирилл Кобрин - Шерлок Холмс и рождение современности
Джонатан Смолл
На Джонатане Смолле сходятся оба сюжета повести — собственно, приключенческий и социально-политический и исторический. Смолл на своей одной ноге стоит посреди действия «Знака четырех». Он — посредник между двумя мирами, «местным» индийским миром и миром белых колонизаторов, он — единственный представитель белых, которого, хотя бы отчасти, принимают за своего жители Индии. В каком-то смысле Смолл благороден (и уж точно его можно назвать «человеком слова»): готов умереть, но не предать тех, кто нашел убежище в цитадели Агры. Смолл злодей и убийца — но с точки зрения этики он гораздо выше своих тюремщиков, да и инспектора Джонса тоже. Наконец, всю историю сокровищ Агры мы узнаем из его уст; иными словами, каторжник Смолл своими поступками создал сюжет, своими словами смог выстроить нарратив, который включил в себя самых разных людей из разных социальных и этнических групп[34]. Наконец, Джонатан Смолл не только связывает колонизаторов с колонизированным миром Востока, который притягивает англичан своей древностью, богатством и экзотическим флером. Смолл включает в сюжет и третий мир — мир первобытных жителей Андаманских островов, которому равно чужды британцы и индийцы. За Джонатаном Смоллом в повести появляется андаманец Тонга.
Здесь стоит обратить внимание еще на одно интересное обстоятельство. Перед побегом с каторги (который он организовал с помощью Тонги) Смолл убивает надсмотрщика-пуштуна. В этом происшествии сосредоточен как бы весь колониальный мир викторианства середины второй половины XIX века. Напомню: Джонатан Смолл оказывается на каторге на Андаманских островах после того, как — вместе с тремя подельниками — убил и ограбил купца Ахмета, которого один раджа послал спрятать сокровища в Агре. Дело происходит в июле 1857 года, в разгар сипайского восстания; цитадель Агры, куда укрылись бежавшие из соседних районов, городов и самой Агры белые колонизаторы и лояльные им индийцы, окружена восставшими. Таким же образом там оказался и Смолл, после того как плантацию, где он служил надсмотрщиком, захватили. Смолла ставят командовать караулом, охраняющим одни из ворот цитадели. Там разыгрывается драма с его вступлением в «союз четырех» и убийство Ахмета. Если отвлечься от беллетристического сюжета и вспомнить о реальных исторических обстоятельствах, то ситуация в Агре странным образом будет воспроизведена потом на Андаманских островах. В осажденной цитадели заключенных в местной тюрьме некому охранять, солдаты нужны для обороны от восставших, так что тюремщиками становятся сами заключенные — те из них, кто хорошо себя зарекомендовал и ведет себя вполне лояльно. Система каторги на Андаманах построена точно таким же образом — только более изощренно. Там установлено несколько «уровней» наказания — заключенных поощряют снижением сроков, возможностью более вольной жизни и так далее[35]. Любопытно, что Закон не делает разницы между этническими британцами и индийцами; иерархия выстраивается исключительно в соответствии с поведением каторжников. Отбывают наказание здесь как участники сипайского восстания, так и просто уголовники; как мы видим, охраняют их, в частности, пуштуны — то есть те, с кем Ватсон потом имел в дело в афганской кампании. Наконец, здесь есть и общий враг — местные жители, андаманцы, нападающие и на каторжников, и на тюремщиков. Перед нами будто развернули схему всей викторианской империи в миниатюре — с ее признаками имперскости (универсализма перед лицом власти) и одновременно расизма (взаимная ненависть и презрение белых, индийцев и андаманцев) вкупе с социал-дарвинизмом[36]. Прекрасный образчик последнего — милая дискуссия Холмса и Ватсона о том, являются ли грязные пролетарии, возвращающиеся с работы, людьми и есть ли у них душа.
Тонга
Ну и конечно, Тонга. Персонаж-функция, персонаж-кукла, наряженная в нелепые одежды. Почти все, что Конан-Дойль приписывает Тонге, не имеет никакого отношения к правде[37] — средний рост андаманцев значительно больше, каннибалами они не были, даже отравленными стрелами не плевались. Тонга — материализация расистских страхов и предубеждений Викторианской эпохи, вызывающий ужас призрак, родившийся из совмещения сведений из скверного справочника, которые Холмсу зачитывает Ватсон, и образа ужасного малайца из опиумного кошмара де Куинси. В повести Тонга нужен только для того, чтобы вызволить Смолла из каторги, потом влезть в Пондишери Лодж, убить Бартоломью Шолто — и тем самым непреднамеренно загадать загадку сыщикам (ведь все вышло случайно, не так, как рассчитывал Смолл), а потом, уже в ходе погони, красочно погибнуть, чуть было не прикончив кого-то из преследователей. Причем, что очень важно, Тонга проделывает все это, не промолвив ни единого слова. В «Знаке четырех» говорят все — даже мальчишки из «нерегулярных полицейских частей с Бейкер-стрит», даже охранник Мак-Мурдо. Лишь Тонга нем как рыба — ибо викторианство отказало ему в человеческом достоинстве.
Империя
Ну и конечно, главный герой драмы, разыгравшейся вокруг сокровищ Агры, — викторианская империя. Собственно, глубинным сюжетом «Знака» является постепенное обнажение механизма работы этой империи, функционирования ее государственного аппарата и устройства общества. Картина, открывающаяся внимательному читателю, который даст себе труд задуматься об описанных в повести событиях, довольно страшная.
Назову только две из нескольких главных черт устройства викторианской империи согласно «Знаку четырех».
1. Это система с отсутствующим центром тяжести. В политическом и юридическом представлении XIX века таким центром должно быть государство и обеспечиваемый им закон; в социальном — средний класс; в экономическом — производство товаров и торговля; в идеологическом — представления о справедливости, об идеальном обществе и даже некоторый образ будущего. Ничего этого в мире «Знака четырех» просто нет. Государство представлено жуликами, изменниками и тупицами. Закон применяется только к тем, кто подвернется под руку; действие его избирательно и почти случайно. Средний класс тоже почти отсутствует; зажиточный майор Шолто преступник, его «нормальный» сын убит, другого, «ненормального», вряд ли можно отнести к типичным представителям среднего класса. Наоборот, достойные обыватели с сознанием буржуа, вроде доктора Ватсона, собственными силами попасть туда не могут; старшему брату Ватсона тоже не удалось. С экономикой в «Знаке четырех» дела обстоят еще хуже. Здесь почти полностью отсутствует «конвенциональный труд». Деньги — да и то скромные — здесь зарабатывают содержанием городского зверинца, арендой катера (в конце концов, затея в итоге провалится из-за неразборчивости Смита-старшего), беспризорные дети промышляют слежкой, Мэри Морстен замуровала себя в роли компаньонки старой дамы, ведь иначе девушке просто не выжить. Перед нами то, что сегодня назвали бы «экономикой сервиса» — производство услуг, а не классическое производство индустриальной эпохи. Но главное другое — никакая «экономика сервиса» викторианской Британии не может вознаградить своих работников преуспеянием, роскошью, величием (которые понимаются как смесь крайней экзотики и невыносимой вульгарности). В этом мире богатство — экзотика; и особенно экзотично его происхождение. Богатство есть колониальный клад, который в силу ряда запутанных кровавых обстоятельств оказался в метрополии. Второй (хронологически, а согласно нарративу — первый) акт этой драмы происходит уже в Британии — и заканчивается потерей богатства. Скромная жизнь героев остается почти столь же скромной; сокровища прошли как бы стороной. Собственно, это удивительное предвидение того, что произойдет с Великобританией после распада империи: господство «экономики сервиса», страна, битком набитая выходцами из колоний; мир, населенный «бывшими людьми», эстетами-кокаинистами и декадентами. Ну и конечно, это мир, населенный людьми, совершенно дезориентированными морально; справедливость и другие похвальные качества можно обнаружить только случайно — да и то у людей, которых в обычной жизни сложно заподозрить в наличии оных.
2. Иными словами, это странный мир, существующий только по краям, только на поверхности, ad marginem. Сердцевина его пуста, ни намека на «буржуазные ценности», на религию, общественную мораль и патриотизм, ничего. В то же время такой мир невероятно устойчив — наверное, оттого, что (немного переиначивая великую борхесовскую притчу о сфере Паскаля) поверхность его везде, а центр нигде. Да, это по-прежнему Викторианская эпоха, но в «Знаке четырех» викторианизм не торжествующий, рациональный и полный позитивистского оптимизма, отнюдь. Перед нами драма позднего викторианизма, растерявшегося, шизофренического[38], утратившего ясные ориентиры, стыдящегося своей былой (да и настоящей тогда еще) мощи (и особенно ее источника — индустрии и больших городов), прячущегося в крайний эстетизм и экзотизм, предчувствующего свой конец. Поздний викторианизм, как он явлен нам в «Знаке четырех», — есть триумф края, поверхности, победа колонии над метрополией. Но ведь это Оскар Уайльд сказал, что только поверхностные люди не судят по внешности (то есть поверхности). Артур Конан Дойль был всего на четыре года младше Уайльда, они вместе обедали в августе 1889-го и печатались в одном издании.
