Жан-Поль Креспель - Повседневная жизнь Монмартра во времена Пикассо (1900—1910)
Он из-под полы продавал лотерейные билеты и прятался в нефе собора, пока полиция разыскивала его по всему городу. Именно здесь, куря сигарету за сигаретой, он с удовольствием рассматривал фигуры, украшавшие колонны возле хоров, и научился ценить скульптуру. В другой раз приключения привели его к строящейся церкви Святого семейства в Барселоне, где провидец-архитектор Антонио Гауди вздымал головокружительные витки спирали, создавая единственное в своем роде религиозное строение современности. Так Маноло приобщился к искусству. Сначала это занятие давало ему дополнительный приработок, средства к существованию: из кусков масла для витрин бакалейных лавок он лепил то коровок, то букеты цветов.
Во Францию Маноло приехал в 1900 году, бежав от призыва в армию. Пробыв в казарме всего несколько дней, он проникся отвращением к коллективной жизни и предпочел дезертирство длительному пребыванию в тесноте казармы. Отвращение к армии, вероятно, и впрямь было слишком сильным, потому что, будучи ярым националистом, он произносил страстные речи в защиту монархии и лично Альфонса XIII.
Пикассо обрадовался, встретив Маноло на Монмартре; он любил слушать его истории, которые с каждым днем становились все интереснее. Фернанда проявляла большую сдержанность. Этот «типичный испанец, небольшого роста с очень черными глазами, очень черной шевелюрой и очень черным лицом, ироничный, веселый, увлекающийся, ленивый, крайне нервный, умеющий подчиняться, когда надо, но одним движением освобождавшийся от всякого влияния», не внушал ей симпатии. Он отпугивал ее не зря. На Монмартре, как и в Барселоне, он жил за счет своей фантазии, то есть за счет всяческих уловок. Тут он проявлял почти гениальность. По бедности он не мог купить себе даже глины и инструмент для работы, но три года подряд прогуливался с эскизом, который якобы сделал. Включив свое произведение в призы лотереи, он предлагал любителям странные, пестро раскрашенные билеты по пять франков, напоминавшие билеты испанских лотерей, с выбитыми на длинных деревянных планках номерами.
Лотерейные билеты продавались три года, а выигрыш все не объявлялся. Если кто-либо из подписчиков спрашивал, состоялся ли тираж, он, не задумываясь, отвечал: «Лотерея кончилась. Выиграл большой поэт Андре Сальмон». Подобное вранье часто ставило Сальмона в неловкое положение.
Маноло не упускал случая «подзаработать». Воспользовавшись тем, что монашенка, раздающая стулья в церкви Сен-Жермен, отошла, он собирал у молящихся мелочь на церковные нужды или милостыню в кружку, «взятую напрокат» у алтаря Святой Девы. «Для бедных!» — тянул он. «Бедным» был он сам!
Как-то в кафе вокзала Сен-Лазар он услышал разговор двух посетителей, беседовавших о фотографии. Один выражал сожаление, что у него нет денег на аппарат, о котором он так мечтает. Маноло вежливо вмешался в разговор и сказал, что именно такой аппарат у него есть и что он согласен отдать его подешевле, но, к сожалению, вещь заложена в ломбарде.
Обрадованный фотолюбитель, уверенный, что заключает выгодную сделку, предложил заплатить и за аппарат, и за хранение. Официанту кафе, попросив его принести фотоаппарат, вручили какую-то старую квитанцию, на которой не было отмечено, что именно заложено. Маноло удалился с испанской величавостью, понимая, что ему не стоит видеть выражения лица покупателя, когда официант вернется с заложенной вещью — рваным матрасом, унесенным из дома знакомого, когда-то приютившего Маноло!
«Ишь, — заканчивал плут рассказ о своем подвиге, — какая шельма, хотел заплатить за новенький аппарат всего двадцать франков!»
Это, конечно, кажется фарсом, но нахал не щадил даже друзей, принимавших и кормивших его. Как-то Пако Дурио нужно было срочно уехать в Бильбао к больной матери, и он попросил Маноло присмотреть за мастерской. Маноло сразу сдал одежду Пако старьевщику и страшно негодовал, что тот отказался брать брюки — короткие, не продашь: Пако Дурио был ростом с карлика.
Вернувшись, добряк Пако простил его. Но вскоре, уезжая в отпуск, снова неосторожно отдал ключи Маноло. Теперь Маноло за 500 франков продал Воллару несколько картин Гогена из коллекции Дурио. Это было уже слишком; приехав, Пако взял его за горло и потребовал назвать имя покупателя. Оправдываясь, Маноло объяснял: «Я умирал с голоду. У меня не было выбора: или смерть или твои Гогены. Я предпочел твоих Гогенов».
Керамист в бешенстве отправился к Воллару и все ему рассказал. Чувствуя, что совесть нечиста, и боясь привлечения к ответственности за пособничество, неповоротливый креол не стал спорить, согласившись вернуть картины, если ему отдадут обратно 500 франков.
«Ишь, — повторял этот прохвост во всех бистро Холма, — каков хитрец Пако: купить целую коллекцию Гогена всего за 500 франков!»
Ван Донген тоже пострадал от Маноло, но меньше. Он одолжил Маноло, якобы для выставки его друга, пятнадцать рам, а потом увидел их у торговца на улице Абесс; денег у него не оказалось, и он не смог их выкупить.
Макс Жакоб тоже попался в ловушку. Маноло пригласил его пообедать в хороший ресторан, проявив невероятную щедрость. Поддавшись искусу всласть покушать, Жакоб согласился. Оба они заказывали такие блюда, что метрдотель проникся к ним уважением. Завершая обед коньяком «Наполеон», Маноло королевским жестом пригласил официанта: «Пожалуйста, счет и… полицию!»
Не желая скандала, взбешенный хозяин выставил их за дверь: «Ладно уж, полиция — это, пожалуй, слишком!»
Вламинк рассказывал об этом персонаже устрашающие истории. С монетой в 20 франков Маноло решил испытать власть денег. Повстречав такого же бродягу, но еще более обездоленного, он показал ему монету: «Она твоя, если ты съешь собачье дерьмо».
Маноло думал, что ничем не рискует… Но ему пришлось отдать монету! Как-то в номере плохонькой гостиницы «Пуарье» («Грушевое дерево»), что напротив «Бато-Лавуар», ночью ему мешали вздохи и стоны, доносившиеся через тонкую перегородку. Он не мог заснуть и утром гневно выговаривал хозяйке: «Ваши жильцы могли бы не так шумно заниматься любовью!»
— Рядом с вами была старушка, — ответила та. — Она к утру скончалась.
Самую фантастическую хитрость Маноло придумал вместе со своим дружком Баслером, евреем из Польши, искусствоведом и маклером. Каждый отправился к знакомым другого и сообщил, что тот умирает в полной нищете, так что не на что купить даже погребальный саван. Друзья, обрадованные, что наконец отделались от попрошайки, давали по 100 су!
Это был типичный для Монмартра персонаж. Причем, несмотря на все его проказы, цинизм и неблагодарность, Маноло принимали во всех домах. Ему почему-то верили. И в конце концов оказалось, что ему можно верить!
Один из благодетелей, Фрэнк Хэвиленд, потомок династии торговцев фарфором из Лиможа, молодой человек, утонченный и с хорошими манерами, которого все называли «богачом», по совету Мориса Рейналя решил предоставить Маноло шанс «исправиться». В 1910 году он объявил, что берет его на полный пансион, чтобы дать ему возможность нормально работать. Хэвиленд предложил ему поселиться в каталонском городке Сере в своем недавно купленном небольшом имении. Предложение казалось рискованным: никто никогда не видел скульптурных работ Маноло. О его таланте можно было судить только по украшениям, которые он делал по совету отходчивого Пако Дурио.
Маноло обосновался в Сере, и все его похождения кончились.
Или почти кончились!
К тридцати пяти годам он испытал желание остепениться. К тому же он встретил Тототу, поклонницу буддийских культов из Латинского квартала, вскоре ставшую спутницей его жизни. Он начал работать; в этом пиренейском городишке ничего другого делать не оставалось. За несколько лет он создал серию миниатюрных скульптур, необычайно колоритных. Даниэль-Анри Канвейлер, который в это время уже заключал контракты с Пикассо, Браком, Дереном, заинтересовался его работами. Он принял эстафету у Фрэнка Хэвиленда; но Маноло, хотя и показал себя с хорошей стороны, не особенно изменился. Много лет спустя Канвейлер с юмором рассказывал, как Маноло запросил у него дополнительную сумму, пояснив, что на этот раз фигура будет большого размера. Спустя восемь месяцев Канвейлер получил заказ — изваяние сидящей на корточках женщины — не выше табурета. В ответ на протестующее письмо Канвейлера Маноло заявил: «А если бы она встала, она была бы не меньше полутора метров в высоту!»
После «большой войны» объявили амнистию, и Маноло получил право вернуться в Испанию. Некоторое время он курсировал между Барселоной и Сере, затем окончательно устроился на небольшом курорте возле Барселоны и сделался почтенным доном Мануэлем Уге, профессором Академии изящных искусств. Его самая известная работа «Каталонка» стоит на площади Сере, имя Уге получила одна из улиц этого города.
