Стать японцем - Александр Николаевич Мещеряков
Определение принадлежности тела имеет важнейшее последствие и в области демографии. Обладание каким-то «богатством» (ресурсом) предполагает усилия по его наращиванию. Во всяком случае, так обычно происходило вплоть до новейшего времени. Когда тело японца принадлежало семье, государство не вмешивалось в репродуктивный процесс, и сама семья определяла желаемое количество детей. Когда в конце XIX — первой половине XX в. произошла «национализация» тела, государство стало поощрят^ рождаемость, что привело к относительному перенаселению и способствовало активизации экспансионистских устремлений Японии.
Телесные навыки закреплены на уровне спинного мозга и плохо поддаются перекодировке с помощью вербальных средств. Общество, ориентированное на этикетное (церемониальное) поведение, является более управляемым. Об этом, в частности, свидетельствует история Японии эпохи Токугава с ее отсутствием сколько-то крупных социальных конфликтов, об этом свидетельствует и тоталитарный опыт Японии первой половины XX в., опыт, который продемонстрировал намного большую степень управляемости населением по сравнению с нацистской Германией и СССР, где основу социализации составляли по преимуществу словесные средства воспитания («пропаганда»). Одной из фундаментальных причин этого являются, по нашему мнению, те эффективные методы воспитания тела, которые применялись в тогдашней Японии.
«Примитивные» народы, которые проводят большую часть своей жизни обнаженными (или же одетыми в теплые «шкуры», не слишком отягощенные дифференцирующими смыслами), не создают «истории» в нашем понимании. Они не пишут «историю» и не склонны оставлять после себя письменных свидетельств. Историю пишут только соответствующим образом одетые люди. Чтобы написать что-то, следует одеться. А потому одежда принадлежит к языку тела, составляет его неотъемлемую часть и также является необходимым атрибутом истории. Одежда придает носящему ее телу огромное количество культурных смыслов. И потому лишь соответствующим образом одетое тело является субъектом истории. Только одетое тело является объектом исторической мысли. Что до тела нагого, то «обнаженные» общества могут быть исследованы по преимуществу этнографами. Историк может попричитать по этому поводу, но он умеет обращаться лишь с телами одетыми (и одновременно пишущими), а потому одежда в качестве «верхнего слоя» тела обязана быть включена в «телесный» анализ и подвергнуться сканированию. В «одетом» обществе нагота представляется случаем важным, но особым и частным. Человек, расхаживающий по европейским улицам голым, основную часть человеческой истории признавался за сумасшедшего. В традиционной Японии тоже считалось, что в него вселился дух лисицы, то есть он превратился в животное.
Одна из главных социальных оппозиций — свой/чужой — выявляется носителем культуры лишь на основании признания телесной разности. Эта оппозиция играет огромную роль в истории и не может быть проигнорирована при рассмотрении любого рода конфликтов, включая, естественно, и войны. Осмысление оппозиции свой/чужой может проходить по разным линиям, но на массовом уровне тело (включая одежду и «наполнитель» тела — пищу) играет здесь едва ли не главную роль. Разумеется, нельзя отбрасывать политических, психологических, идейных, религиозных и других культурных отличий (как реальных, так и мнимых) «своих» от «чужих», но чрезвычайно важными следует признать и различия телесные. Это утверждение справедливо и для «примитивных» обществ, и для стран древнего мира, и для средневековья. Справедливо оно и для эпохи колониализма и распространения «научных» расовых теорий, когда особенности физического строения тела и цвет кожи остаются в значительной степени эквивалентом «культуры» (цивилизованности) или «варварства». Чудовищным военным и идеологическим противостояниям XX века свойственна стратегия дегуманизации «другого» по телесному (в том числе и по расовому) признаку, явленная и в словесном, и в визуальном ряде, когда «врагу» и его телу приписываются, в конечном итоге, зооморфные черты3. Таким образом, тело осмысляется в качестве важнейшего показателя в системе распознавания «своего» и «чужого», по отношению к которым применяются совершенно разные стратегии поведения. Нормы обращения с телами «своего» и «чужого» различаются, как известно (и это печальное знание), самым драматическим образом.
Данная работа охватывает период с начала XVII по середину XX в. и имеет целью проследить, как менялись представления японцев о теле (как о своем, так и о чужом), выяснить, кому «принадлежало» тело, какие телесные параметры и органы являлись (казались) важными, какие приемы и методы использовались для воспитания и поддержания тела в соответствующей форме, как менялись представления о красоте. Сведенные воедино, эти параметры оказывали существенное влияние на динамику (статику) исторического и культурного процесса. Те драматические изменения, которые претерпевало тело и отношение к нему, позволяют говорить о «приключениях» японского тела во времени.
Данный период был выбран потому, что именно в это время формируется современная японская культура с ее специфическими характеристиками, в частности, и представлениями о теле. Иными словами, именно в это время люди, населявшие Японский архипелаг, превращаются в японцев, становятся ими. Разумеется, это не был процесс, начатый с нуля. В противном случае мы не имели бы оснований говорить о древней истории Японии и японцев. Однако основание сёгуната Токугава (1603 г.) знаменует собой начало эпохи, которая по многим своим характеристикам весьма отличается от прошлого периода японской истории и культуры. И хотя это не означает, что прошлое не подвергалось постоянному осмыслению и не находилось в подсознании культуры Токугава, ревизия прошлых установок была чрезвычайно решительной, что позволяет нам предоставить исследование более раннего периода японской телесной культуры другим ученым.
Процесс вызревания национальной культуры и самосознания был достаточно длительным, и его можно подразделить на три основных этапа. С начала XVII по середину XIX в. происходит лишь накопление тех особенностей и характеристик, которые послужат в дальнейшем предпосылкой для формирования «японца» (его образа). Это .был своеобразный «разбег». С середины XIX по начало XX в. (т. е. в так называемый период Мэйдзи, 1867—1912) идет напряженный поиск ответов на те вызовы, которые были сгенерированы модернизацией по западному образцу. Страна, которая в начале этого периода находилась в состоянии полной растерянности,
