Разговоры Пушкина - Борис Львович Модзалевский
Мысли каждого большого человека, — а большого писателя в особенности, — передаются нам трояким путем: в литературном творчестве его, будь то стихи, художественная проза, статьи, разного рода мемуарные записи, затем в эпистолярном наследии, в дружеской и деловой переписке и, наконец, в устных высказываниях. Эти последние представляют собой, естественно, материал наиболее текучий, менее всего поддающийся регистрации, а, между тем, ценность его для историка, для бытописателя и биографа сама собой очевидна.
Подлинные мысли и чувства писателя редко раскрываются сполна в художественном творчестве, еще реже в мемуарах, которые никогда не обходятся без некоторой позы, поскольку они, в конечном счете, всегда пишутся все-таки "в назидание потомству".
Бели мы обратимся к письмам, например, того же Пушкина, то легко убедимся, что и в них он, видимо, далеко не всегда был вполне искренен. Черновики, которые, обыкновенно, предшествовали беловым письмам, даже к родителям, как будто свидетельствуют о зачастую мелочном контроле над своею мыслью, о контроле, который нередко, — особенно в письмах Пушкина к членам правительства, — приводил к полному вылущиванию, обескровливанию первичной мысли, в том виде, как она сначала вылилась на бумагу[16].
Этими соображениями обусловливаются органические преимущества устных высказываний, которые не могут быть подвергнуты позднейшему редактированию, а, в большинстве своем, являются отражением подлинных мыслей и настроений в самый момент разговора. Это последнее особенно подтверждается теми противоречивыми отзывами, явно вытекающими из случайных настроений, с которыми мы не раз встретимся ниже. Приведем пример: на вопрос М. В. Юзефовича, как удалось ему избежать подражания Жуковскому или Батюшкову, Пушкин отвечал: "Я этим обязан Денису Давыдову. Он дал мне почувствовать, что можно быть оригинальным". А другой раз, о том же Давыдове, заметил: "Военные уверены, что он отличный писатель, а писатели про него думают, что он отличный генерал". Подобные противоречия лишний раз свидетельствуют в пользу большей непосредственности устного высказывания.
Но Пушкин не имел своего Экермана. Если разговоры его и записывались, то только ретивыми агентами Бенкендорфа и фон-Фока, интересовавшимися отнюдь не формой пушкинской речи и воспринимавшими ее в определенном аспекте.
Только уже в роковой день 27 января 1837 года, когда Пушкина, умирающего, уложили на диван, которому суждено было стать его смертным ложем, — друзья поэта спохватились, что надо сохранить для истории слова его. Поэтому эти предсмертные слова Пушкина, такие высокие и значительные, в своей безыскусной простоте, сохранились в целом ряде записей лиц, окружавших Пушкина в его последние часы (А. Тургенева, Жуковского, Вяземского, Даля, Данзаса, Спасского, Шольца). Сличение разных рассказов свидетельствует зачастую о почти стенографической точности их, исключая того, что было добавлено от себя, например, Жуковским, специально для царя.
И это, по существу, все, что осталось нам в наследие от пушкинской речи.
Историку, когда он не имеет в руках подлинника, приходится прибегать к копии, к пересказу, к преданию. Таких случайных записей разговоров Пушкина сохранилось множество. Задача, поставленная нами, и сводится к тому, чтобы собрать воедино, по возможности все, высказывания Пушкина, рассеянные в необъятном море мемуарных и эпистолярных записей минувшего столетия. Мысль эта далеко не новая и давно уже занимала внимание исследователей Пушкина. Еще в 1904 г. В. Ф. Саводник писал, что "было бы очень желательно собрать все сохранившиеся подлинные слова Пушкина, разбросанные в массе литературного материала, в одно целое: такой сборник явился бы естественным дополнением к печатным статьям и заметкам Пушкина. Конечно, при этом придется сделать строгую критическую проверку собранного материала, с точки зрения его достоверности"[17].
С этим последним обстоятельством приходится сугубо считаться при собирании разговоров Пушкина. Наиболее достоверным, естественно, является материал, почерпнутый из разного рода дневников и иных записей, производящихся непосредственно после описываемых в них событий. Примером могут служить записи М. П. Погодина, абсолютная достоверность которых не подлежит никакому сомнению. Авторитетны и записи, извлекаемые из писем друзей и знакомцев Пушкина, передававших нередко, под свежим впечатлением беседы с ним, разного рода его замечания или примечательные выражения.
Но, чем больший срок отделяет привлекаемые нами записи от того времени, к которому относятся фиксируемые в них факты, тем с большей тщательностью обязаны мы проверять достоверность источника. Всевозможные записки, а особенно воспоминания, пишущиеся часто по истечении многих десятилетий, не могут, конечно, служить абсолютно достоверным источником уже по одному тому, что памяти человеческой положены известные пределы, вне которых даже самый добросовестный мемуарист не гарантирован от привнесения в свои записи собственных домыслов. В отношении же воспоминаний о Пушкине нередко имела место и попросту, более или менее искусная, фальсификация. Так, новейшими исследователями разоблачена фантастичность сведений, заключенных в двух источниках, авторитетность которых долгое время почиталась незыблемой. Это воспоминания друга Пушкина, А. О. Смирновой, составленные, в существе своем ее дочерью, и воспоминания племянника поэта, Л. Н. Павлищева. И те, и другие приходится решительно отвергнуть, как материал явно недоброкачественный.
Это, конечно, далеко не единичные случаи. Популярный в прежнее время писатель, А. Грен, после смерти Пушкина, не постеснялся напечатать вымышленное письмо поэта и сослаться при этом на мифический архив поэта В. Г. Теплякова, из которого он будто бы и извлекал свои материалы.
По-видимому, в первые десятилетия после смерти поэта слишком велико было искушение у разных проходимцев связать свое имя с именем, которое невольным и благоговейным трепетом отдавалось в сердце всей России. Слишком велик оказался искус вложить в уста Пушкина мнимые похвалы своему грошевому творчеству или просто, путем измышления какого-нибудь эпизода, пристегнуть себя к биографии его, чтобы хоть на мгновение блеснуть отраженным светом.
С течением времени, по естественным причинам, новый приток воспоминаний о Пушкине пошел на убыль. Ему на смену явился материал еще более апокрифического характера. Многие литераторы, путешествуя по пушкинским местам, — в Михайловском и Тригорском, в Бессарабии, в Новороссии, на Кавказе, — стали встречать, доживающих свой век, современников Пушкина и, с их слов, записывали устные предания о нем.
Вопрос о том, как поступать со всем этим материалом, решается различно, поскольку он далеко не равноценен. Мы имеем мемуары о Пушкине абсолютно достоверные. Таковы, например, записки и воспоминания А. П. Керн, А. Н. Вульфа, И. И. и М. И. Пущиных, А. Ф. Вельтмана, В. И. Даля, С. А. Соболевского, Вяземских, Нащокиных и т. д., и т. д. И наряду с ними множество свидетельств, в массе своей относящихся ко времени ссылки, Пушкина на юг, достоверность которых находится под большей или меньшей величины знаком вопроса. Подчас даже и у таких свидетелей, каковы Жуковский или Гоголь, в их воспоминаниях о Пушкине
