Сборник - Поклонник вашего таланта: искусство и этикет

Я приведу два примера из моей юности, касающихся как этикета, так и манер; два случая, не отличающихся оригинальностью, – с похожими в среде художников можно столкнуться на каждом шагу. Оба эти примера характеризуют социальные взаимодействия между людьми разных поколений (недопонимания чаще всего возникают между представителями разных культур и возрастов), и оба они – ньюйоркоцентричны (каждый город диктует свои правила). Я бы также хотел пояснить, что условности эти довольно буржуазны. Учитывая, что в художественной среде некоторое время был принят богемный образ жизни, правила этикета могут быть весьма запутанными. Если художник плюет на этикет, иногда это воспринимается как признак творческой силы, а то и гениальности. Думаю, европейские художники более виртуозно осуществляют такие маневры, быть может, потому, что публичное манкирование правилами этикета является еще и чем-то вроде имитации классовой борьбы, в то время как американская художественная среда в целом придерживается нравов среднего класса.

Зимой 1975-го я? молодой и энергичный студент художественного вуза, приехал в Нью-Йорк из Колорадо на каникулы. За несколько лет до этого я целый год жил в Нью-Йорке и посещал в Новой школе курс по истории современного искусства, который читала критик Жанна Зигель. Пару раз она водила нас в студии художников, в том числе и в мастерскую Розмари Касторо. Я был потрясен работами Касторо – широкие, свободные мазки шпатлевкой по плитам твердого картона, прикрепленным к стенам. Меня пленила как сама художница, сексуальная, миниатюрная, одетая во все черное, с черными, как смоль, волосами, так и ее моднейший лофт на Дуэйн Стрит с выкрашенными в белый цвет полами.

У нас с ней был общий знакомый, кроме того, я уже приходил к ней однажды, в общем, этого мне показалось достаточным, чтобы позвонить Розмари в 8:30 в воскресенье, представиться, напомнить, где и при каких обстоятельствах мы виделись, и спросить разрешения зайти к ней, поскольку я как раз недалеко от ее дома и с удовольствием еще раз взглянул бы на ее творческую кухню. (Да, мне стыдно.)

Что может быть бестактнее? Разве только завалиться в гости без предупреждения. Видимо, кто-то сказал мне, что так в Нью-Йорке «не принято». Розмари, надо полагать, была обескуражена моей дерзостью и тем, что я ее разбудил, но, так или иначе, попросила перезвонить через час – ей нужно было выпить кофе. Когда я перезвонил (вероятно, именно через шестьдесят живут, ни секундой раньше или позже), она пригласила меня подняться, угостила кофе, показала скульптуры, над которыми работала, и каким-то образом все же выпроводила меня, так и не дав мне возможности осознать всю неуместность и несносность моего поведения. Сейчас, когда я пишу эти строки, то вспоминаю еще один неловкий эпизод: я сделал ей подарок, собственное творение, созданное под влиянием ее работ. Не буду компрометировать себя дальше, описывая сей жалкий плод моих трудов, однако – да, я воображал, что уже «вписываюсь» в нью-йоркскую арт-тусовку.

Сейчас другое время, люди уже не так наивны, и все же, если вдруг молодой художник, прочитав эти строки, не сделает для себя никаких выводов, главное я, пожалуй, поясню. Никогда не звоните ньюйоркцу в воскресенье (художник он или нет) раньше одиннадцати утра, если, конечно, это не приятель, привычки которого вам досконально известны. (Я понимаю, что современные коммуникативные технологии несколько меняют правила, но суть вы уловили.) Желание полюбоваться работами художника не дает вам право проникать в святая святых – его мастерскую, и ваша заинтересованность в художнике отнюдь не означает, что он так же заинтересуется вами или вашими работами. (Заметьте, я говорю про иерархические отношения – заводить тесные связи среди себе равных важно и нужно.) Не стоит полагать, что собственное произведение – это отличный подарок. Хорошенько подумайте, прежде чем дарить свои произведения, поскольку в искусстве преподношения искусства есть что-то почти священное.

Немногие в аналогичной ситуации повели бы себя столь безупречно, как Розмари. Я и сейчас так не умею, но все же стараюсь помнить ее пример и держать марку, когда студент или молодой художник без какого-либо повода с моей стороны ведет себя так, будто между нами существует некая связь, как я повел себя тогда с Розмари.

Прошло около восьми лет, студенческие годы остались позади, и я уже мнил себя художником. В тот период мы несколько раз виделись с Джоном Торреано, признанным мастером, лет на десять старше меня. Трижды нас представляли друг другу, и каждый последующий раз был как первый – на лице Джона не проскальзывало даже тени воспоминания о том, что мы встречались раньше. Наконец я заметил: «Нас знакомят уже в четвертый раз – хотя вы можете этого и не помнить», или что-то в таком духе.

Я расценил забывчивость Джона как неуважение: кто я такой, чтобы меня запоминать. Теперь-то мне понятно, что скорее всего так и было. Однако по-настоящему грубым подобный выпад может считаться только тогда, когда он совершен преднамеренно.

Это, конечно, прописные истины, но я повторю: мы – существа социальные, карабкаться вверх по социальному дереву – наш врожденный инстинкт. Так уж мы устроены – мы лучше запоминаем встречи с теми, кто расположился на ветке повыше, чем с теми, кто висит на ветках внизу. А если оставить эволюционную психологию, то чем дольше живешь в Нью-Йорке, тем больше вокруг тебя нагромождения знакомств, лиц, и тел. Легче всего вам вспомнить тех, с кем вы знакомы давно, людей своего поколения. (А уж как влияет на работу памяти алкоголь, в котором редко отказывают себе на богемных вечеринках, всем более-менее известно.) Так что забывчивость Джона была обусловлена совокупностью этих факторов, а отнюдь не нарушением правил этикета и не пренебрежением хорошими манерами. А вот мой ответ, в свою очередь, являл собой образчик дурных манер, так как продиктован был желанием вызвать у собеседника чувство вины, и все из-за уязвленного самолюбия. Я позабыл, как именно Джон отреагировал на мою грубость. Сегодня мы с ним друзья. Изменилось и мое общественное положение, и мое сознание; я сейчас – это примерно как он в те годы (вообще-то я старше, а значит, и память у меня еще хуже), и – за исключением близких друзей – нередко заново представляюсь даже тем, с кем знаком уже давно, но кого долго не видел. Я очень благодарен, когда другие поступают так же, потому что я могу забыть имя человека, которого, на самом деле, очень даже рад видеть. Уверен, я такой не один.

Приведенные выше примеры – это элементарный уровень. Они очень просты в сравнении с теми правилами этикета и манерами, которые порождают взаимный альтруизм, необходимый для построения плодотворных и доброжелательных профессиональных отношений между коллегами. О таких более тонких и сложных поведенческих паттернах трудно давать какие-то однозначные проверенные на собственном опыте рекомендации; ответы на подобные вопросы лучше всего искать в художественной литературе. Скажу так: владение хорошими манерами предпочтительнее знания правил этикета. Хорошие манеры – путь к гармонии и счастью, а вот акцент на этикете иногда приводит к тому, что человек только тем и занимается, что наблюдает за поведением окружающих с целью дальнейшей оценки. Конечно, зная определенные правила и то, как и когда ими пользоваться, вы всегда будете на коне.

Аноним

Когда мне было едва за тридцать, я переехал в Нью-Йорк и стал частым гостем на тех многочисленных ужинах, что устраиваются после открытий выставок. Будучи персоной с неопределенным статусом, за столом я неизменно оказывался рядом со случайными коллекционерами, издателями, супружескими парами. От подруги, которая читала книгу Элеонор Рузвельт «О разумном этикете», я узнал стратегию выживания, которая на поверку оказалась чертовски эффективной: когда повисает пауза, предлагайте новые темы в алфавитном порядке.

Я слегка усложнил правила – говорить можно было только о художниках, но и облегчил задачу, позволив себе привирать. Например, я смотрел на какую-нибудь пластиковую поверхность и начинал сочинять, что вот только недавно видел потрясающую точь-в-точь такую же скульптуру Ричарда Артшвагера (Richard Artschwager). Начать можно было и с обсуждения творчества Армана (Arman). Далее могла последовать великолепная ретроспектива Георга Базелица (Georg Baselitz) – неужели не видели? – или Баския с его авторскими копиями – ах, у вас даже есть одна в коллекции? На «С» у меня была позаимствованная у арт-критика Дэйва Хайки идея о том, что «Клементе» (Francesco Clemente) – это отличное название для туалетной воды. Кто бы стал ей пользоваться? Может, Артур Данто (Arthur Danto)? Или Кэролл Данэм (Carroll Dunham)? «Е» – сложная буква, не разгуляешься – Элиассон (Olafur Eliasson)? Икинс (Thomas Eakins)? Бывало, я даже немного жульничал, и перескакивал сразу на просторы «F» – тут тебе и Флавии (Dan Flavin), и Фишль (Eric Fischl), и Зигмунд Фрейд. Поскольку Фишль женат на Эйприл Горник (April Gornik), велик соблазн воспользоваться таким изящным переходом, но обсуждение ее творчества, как правило, заводит в тупик. Лучше воспользоваться Гобером (Robert Gober), и таким образом в запасе еще остается «Н» с Хокни (David Hockney), по поводу которого каждому найдется что сказать. С «I» тоже все непросто – Индиана (Robert Indiana), Иммендорф (Jorg Immendorff) – особой глубины тут нет. «J» уже лучше – тут и Джадд (Donald Judd), и Джонс (Jasper Johns), а с «К» вообще все отлично – Катца (Alex Katz), Кунса (Jeff Koons), и Кинхольца (Edward Kienholz) я как раз сам очень люблю и почитаю. Есть, конечно, буквы не просто трудные, но и буквально невыполнимые. Так художника на «X» вы не найдете, ну, разве что среди новомодных китайцев. Да это и не так важно, дальше Джима Натта (Jim Nutt), я, помнится, еще ни разу не забирался.