Александр Панченко - Русский спиритизм: культурная практика и литературная репрезентация
Согласно теории Месмера, «животный магнетизм» представляет собой некий флюид, излучаемый планетами и притягиваемый человеческим телом. «Магнетизер», накопивший в себе достаточное количество флюида, может затем перенести его на пациента и таким образом совершить исцеление. Практическое воплощение этой идеи, также разработанное Месмером, было, по выражению Ф. Гудмэн, «прототипом спиритического сеанса» [Goodman 1988: 29]: «Несколько человек садились вокруг сосуда… где находилось предположительно магнетизированное вещество. Каждый держал за руку своего соседа, одновременно прикасаясь к торчащему из сосуда стержню и ожидая, когда его магнетизируют, то есть загипнотизируют, и исцелят от болезни» [Judah 1967: 51][4]. Впрочем, последователи Месмера не ограничивали практику магнетизма исключительно «физическими» рамками. Многие использовали ее как способ приведения «магнетизированного» пациента в состояние ясновидения: при этом сам последний сообщал о причинах своей болезни и необходимых средствах ее исцеления. Таков был, в частности, метод «магнетического сомнамбулизма», разработанный учеником Месмера маркизом де Пюисегюром [Шерток/Соссюр 1991: 48–53]— Судя по всему, именно в подобной форме магнетизм проникает и в Россию, причем происходит это еще в эпоху Екатерины II. Так, в 1789 году в оде «На Счастие» Г. Р. Державин упомянул о магнетизме и добавил к стихотворному тексту следующее примечание: «В 1786 году в Петербурге магнетизм был в великом употреблении. Одна г-жа К. занималась новым сим открытием, пред всеми в таинственном сне делала разные прорицания» [Державин 1864:245]. Десятилетие спустя А. Т. Болотов в «Памятнике претекших времян» (1796) сообщал об этой истории более подробно:
За несколько до сего лет завелось было и у нас, в Москве, а более в Петербурге, магнетизирование. Некто майор, по имени Бланкеннагель, производил оное над несколькими особами. Но в особливости славен был… пример, сделанный с одною бригадиршею, госпожою Ковалинскою… У ней был чем-то болен сын; и как лекаря его лечили и не могли вылечить, то решилась она… дать онаго в волю г. Блан-кеннагеля. Он магнетизировал его несколько раз; старался довести до сомнамбулизма, дабы чрез то от самого ребенка сего узнать, какая у него болезнь и чем его лечить. Говорят, что ребенок сей и доводим был несколько раз до сомнамбулизма, и… сказывал что-то; но г. Бланкеннагель был тем недоволен и объявил, что он слишком еще молод и не может совершенно быть намагнетизирован, и потом уговорил наконец самую его мать… дать себя магнетизированием довесть до сомнамбулизма, дабы она могла во сне пересказать все желаемое и чем и как лечить ребенка. И сей-то пример был наигромчайшим из всех. Она не только сонная будто говорила и многим, не только присутственным, но… и… находившимся за несколько сот верст, больны ли они или здоровы, и чем больны, надобно ли им или нет лечиться, и чем именно; но не только сие, но сонная будто написала даже удивительные стихи [Болотов 1875:118–120].
Хотя предсказания бригадирши не сбылись, а ее ребенок умер, история с магнетизмом наделала так много шума, «что принуждены были доложить о том императрице; и монархиня повелела господину магнетизатору сказать, чтоб он ремесло свое покинул или готовился бы ехать в такое место, где позабудет свое магнетизирование и сомнамбулизм» [Болотов 1875:118–120]. Несмотря на этот не вполне удачный опыт с внедрением магнетизма в отечественный обиход, в первые десятилетия XIX века теория и практика месмеризма неоднократно привлекала внимание русского общества. В середине 1810-х годов магнетизм вновь приобрел широкую популярность и активно обсуждался в петербургских салонах. В 1818 году вышел русский перевод книги К. А. Клюге о животном магнетизме, подготовленный Д. М. Велланским. Тогда же появилась и комическая опера композитора Л.-В. Маурера «Животный магнетизм, или Доктор Самоучка», успеха, впрочем, не имевшая. Позднее, в 1830-х годах, тема магнетизма довольно часто звучала в русской литературе: достаточно вспомнить сочинения А. Погорельского («Магнетизер», 1830), Н. И. Греча («Черная женщина», 1834), В. Ф. Одоевского («Косморама», 1840). О месмеризме неоднократно упоминал и рассуждал A. C. Пушкин[5].
Я уже говорил, что и в американской, и в западноевропейской культурной традиции практика месмеризма оказала непосредственное и довольно существенное влияние на формирование спиритизма. В России дело обстояло несколько иначе, что вполне естественно: спиритизм, как и магнетизм, был напрямую импортирован в Россию с Запада. Собственно говоря, массовое распространение спиритизма в России произошло лишь спустя четверть века после того, как семья Фокс услышала странный стук в своем доме в Хайдесвилле. Однако первые русские спиритуалисты появились гораздо раньше — в эпоху Крымской войны — и имели непосредственное отношение к некогда популярной практике месмеризма. Среди русских адептов спиритизма этой эпохи — декабрист Ф. Н. Глинка, автор «Писем русского офицера», председатель Вольного общества любителей российской словесности, некогда водивший довольно близкое знакомство с Пушкиным. Один из биографов Глинки, А. К. Жизневский, в частности, отмечает: «Живя в Петербурге, Ф.Н. предался спиритизму и, посредством одной особы — медиума, много и даже по своим понедельникам занимался перепискою с духами, которые отвечали по-русски и по-французски. <…> В собственноручной тетрадке Ф.Н. есть ответы за подписью: Гаврила, князя Псковского, патриарха Никона, Михаила Архангела, Пророка Иоиля, Арсения Коневецкого и даже Наполеона Бонопарте. <…> Ранее спиритизма, в 1824 и 1825 годах, Ф.Н. занимался изучением магнетизма и до конца жизни интересовался им и даже многих магнетизировал» [Жизневский 1890: 9–10][6]. Время, о котором говорит Жизневский, — это середина и вторая половина 1850-х годов (Глинка переехал из Москвы в Петербург в 1853 году, а девять лет спустя переселился в Тверь). В те же годы спиритизмом занимался и В. И. Даль, производивший, по словам Н. В. Берга, «спиритические опыты, где бы он ни находился» [Берг 1880: 613–615]. Зимой 1853/54 года в Москве существовал спиритуалистический кружок, возглавляемый П. В. Нащокиным [Сакулин 1913: 378], [Берг 1880: 615–616]. Спиритизмом увлекалась и сестра Пушкина О. С. Павлищева, переписывавшаяся по этому предмету с В. Ф. Одоевским[7]. Ее сын Л. Н. Павлищев в своих мемуарах, в частности, сообщает следующее:
Она занималась одно время столоверчением, полагая, что беседует с тенью брата Александра, который будто бы приказал сестре сжечь ее «Семейную хронику». <…> Случилось это при начале Восточной войны, когда многие были заражены идеями нового крестового похода против неверных, страхом о кончине мира и ужасами разного рода, предаваясь сомнамбулизму, столоверчениям, гаданиям в зеркалах. В это же время, осенью 1853 года… собрались в Москве у господ Нащокиных любители столокружения, чающие проникнуть в тайны духовного мира, друзья покойного Александра Сергеевича. Господа эти вызвали тень его, и тень, будто бы управляя рукой молоденькой девочки, не имевшей никакого понятия о стихах, написала посредством миниатюрного столика, одну из ножек которого заменял карандаш на бумаге, следующую штуку, на вопрос любопытных: «Скажи, Пушкин, где ты теперь?»:
«Входя в небесные селенья,Печалилась душа моя,Что средь земного треволненьяВас оставлял надолго я…По-прежнему вы сердцу милы;Но не земное я люблюИ у престола высшей силыЗа вас, друзья мои, молю…»
Впрочем, мать моя бросила столоверчение после того, как одна из коротких ее знакомых, занимавшаяся тем же, занемогла от расстройства нервов и едва не сошла с ума [Павлищев 1890: 74–75].
Более подробно о спиритических сеансах Нащокина сообщает Берг: «У меня собиралось (говорил мне Нащокин) большое общество чуть не всякий день… Мы беседовали с духами посредством столиков и тарелок, с укрепленными в них карандашами. <…> На вопрос: „Кто пишет?“ было обыкновенно отвечаемо: „Дух такого-то“ — большею частию наших умерших знакомых, известных в обществе. Довольно часто писали Пушкин, Брюллов и другие близкие мне литераторы и артисты». Согласно Нащокину, во время этих сеансов были исписаны «горы бумаги». Однако после таинственного случая, произошедшего на Страстной неделе 1854 года и очень похожего на завязку романтической новеллы (дух Пушкина обещает явиться на следующем сеансе, не выполняет обещания, но той же ночью сталкивается с Нащокиным на улице в обличье «мужичка в нагольном полушубке»), Нащокин решил «сжечь все написанное духами и прекратить дальнейшие греховодные сборища». «Нащокин уверял меня, что сделал это честно: не оставил ни единого листка. Сжег даже стихи написанные духом Пушкина, и рисунок италианского бандита на скале, набросанный духом Брюллова… Потом служили в доме молебен. Когда я просил Брюллова начертить мне портрет Сатаны (добавил Нащокин в заключение рассказа), явились на бумаге слова: „велик, велик, велик“ — крупно, во весь лист. И точно, батюшка, велик! <…> Я бедный, очень бедный человек, но я не возьму греха на душу с ними знаться, ничего мне от них не нужно!» [Берг 1880: 615–616; выделено Бергом].
