Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте - Владимир Карлович Кантор
Трагедия любви – это то, что навсегда остается у человека в сердце, а если он выжил, то трагедия меняет состав его мыслей и чувств, делает по-настоящему взрослым. Но ведь поразительно, как редки в человеческой жизни эти звездные часы любви! Поэтому все трагедии о любви от Шекспира, Гоголя, Бёлля до современных авторов на самом деле рассказывают о чуждости обыденного человеческой жизни всему подлинному. И это страшно!
Хотелось бы закончить эту рецензию словами из интервью с Майму Берг, очень удачно, на мой взгляд, выразившими пафос ее творчества: «Исповедальный роман. О предательстве своих собственных чувств, своей любви и… обретении, наконец, душевной свободы. Роман о созревании… свободы». Но эта свобода дорогого стоит, это свобода, прошедшая через трагедию, через расставание с иллюзиями об окружающем мире. Горькая свобода. Но настоящая проза.
Александр Твардовский – событие мировой поэзии
(Выступление в Никитском клубе 24 июня 2010 г. на заседании «Есть имена и есть такие даты». К столетию со дня рождения А.Т. Твардовского)
Александр Твардовский
Уважаемые коллеги, я с интересом слушал, и мне все время казалось, что что-то очень важное не договаривается о Твардовском. Я даже не говорю о том, что от Твардовского все как-то переходили на тему войны, что, наверное, не случайно. Но Твардовский все-таки не просто поэт войны или о войне. Он просто большой поэт. И я сейчас поясню, что имею в виду. Если позволите, я буду реагировать на некие реплики.
Мы помним, что Кавелин называл народ «калужским тестом». Народ работать не любил. Была большая проблема: «народ не хочет трудиться», – это уже Столыпин.
Что показывает Твардовский? Когда появляется момент свободы, а он во время войны появился, появляется ратный труд, который поэт равняет с трудом крестьянским. Вот тогда крестьянин, мужик становится воином-тружеником. Более того, у русского философа Владимира Вейдле была такая фраза: «Россия стала нацией, не включив в нацию народ»[852].
Парадокс сороковых годов состоит в том, что во время войны народ стал нацией. Это совершенно поразительная вещь: все стали народом, и народ стал нацией в этом смысле. Это вещь удивительная, и Твардовский увидел это.
И вот этот ратный труд – у меня смешные примеры, наверное, но труд появляется там, где есть дух и воля. Если помните, приходит Тёркин к бабке с дедом, помогает им, а потом его кормят: «Ел он много, но не жадно, /Отдавал закуске честь. /Так-то ладно, так-то складно, / Поглядишь – захочешь есть» («Василий Тёркин. Два солдата». – Ред.). Работает мужик, работает. Мужик свободен, он умеет трудиться, а стало быть, и вознаграждать себя за труд (в данном случае, ратный труд) простой едой. Вещь совершенно невероятная – увидеть такое во время военной голодухи, но именно эту свободу в отношении к труду Твардовский бесконечно изображает. Об этом в конце 50-х начали говорить, а кое-кто и понимать. Понимать и значение Твардовского, чьи тексты были серьезнее и глубже, чем у его современников, поэтов фронтовой поры, хороших поэтов, – Гудзенко, Симонова.
Я очень хорошо помню послевоенное время. Не знаю, может быть, я попал как-то в межпоколенческий период. Но период был замечательный. Вот факт: когда вышел «Тёркин на том свете», мы собирались дома на кухне и читали его вслух от начала до конца. Все сидели и слушали, почти не дыша. Сегодня такого не увидишь. Это было поразительно. И фраза поэмы «пушки к бою едут задом» воспринималась как призыв, буквальный призыв к сопротивлению власти, более резкий, чем солженицынские установки, чтобы «жить не по лжи».
Твардовский написал то, что Солженицын не написал. Почему? Объясню. Солженицын попробовал в «Круге первом» стать своего рода Данте. И все же там изображено страшное, но человеческое бытие. Люди свыклись с той жизнью, со страхом и ужасом. У Данте иное. Столкновение живого героя с загробным миром составляет нерв Дантовой поэмы. У Данте – это путешествие героя за грань человеческой жизни, не бытовой, а сущностной, по форме эта поэма – загробное видение. Но ведь и «Тёркин на том свете» – тоже загробное видение, путешествие очень живого героя в мире потустороннем, потому мне кажется, что «Божественная комедия» – та планка, которую поставил себе Твардовский. Это не хотят видеть. Я недавно слышал по радио выступление двух или трёх модных, уже постпостмодернистских поэтов, которые с молодым агрессивным невежеством и подростковой нечуткостью к чужому горю говорили: «Ну что он написал? Разве можно читать “Я убит подо Ржевом!” Про что это? Никакого экзистенциального чувства». Господи, если бы они хоть чуть-чуть были образованны, хотя бы минимально понимали, что такое экзистенциализм! Экзистенциализм говорит о трагизме человеческого бытия, о гибели заброшенного в жестокий мир человека, и текст Твардовского – абсолютно экзистенциальный текст, совершенно внятный. Повторю первые две строчки: «Я убит подо Ржевом / В безымянном болоте…». «Безымянное болото» – да это же как безымянная могила, как заброшенная в страшный мир человеческая жизнь!
Но две справки. Первая о самой Ржевской битве, беспощадной и невероятной. Слово «битва» я употребил не случайно. Сражение может идти несколько месяцев, но битва подо Ржевом длилась три года. Вот информация историческая: «Ржевская битва 1941–1943 гг. – самая кровопролитная битва за всю историю человечества. И самая замалчиваемая историками. На Ржевском плацдарме стояли 2/3 дивизий армии “Центр” для наступления на Москву. Потери советских войск в боях подо Ржевом составили более 2 миллионов человек, вдвое превысив потери в Сталинградской битве. В лесах подо Ржевом погибла 29-я армия. Сам город был превращен в лунный пейзаж. От 40.000 населения города осталось всего 248 человек». После ожесточенной 15-месячной битвы Ржев так и не был взят – немцы сами отошли на заранее подготовленные позиции. А теперь отрывок из стихотворения:
Я убит подо Ржевом,В безымянном болоте,В пятой роте, на левом,При жестоком налете.Я не слышал разрыва,Я не видел той вспышки, —Точно в пропасть с обрыва —И ни дна ни покрышки.И во всем этом миреДо конца его дней,Ни петлички, ни лычкиС гимнастерки моей.Я – где корни слепыеИщут корма во тьме;Я – где с облачком пылиХодит рожь на холме;Я – где крик петушиныйНа заре по росе;Я – где ваши машиныВоздух рвут на шоссе.Где травинку к травинке —Речка травы прядет,Там, куда на поминкиДаже мать не придет.* * *Подсчитайте, живые,Сколько сроку назадБыл на фронте впервыеНазван вдруг Сталинград.Фронт горел, не стихая,Как на теле рубец.Я убит и не знаю, —Наш ли Ржев наконец?Удержались ли нашиТам, на Среднем Дону?..Этот месяц был страшен.Было все на кону.Неужели до осениБыл за ним уже ДонИ хотя бы колесамиК Волге вырвался он?Нет,
