Михаил Дунаев - Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв.
В "Творимой легенде" можно выделить три важные идеи.
Первое: человек мерзок по природе. Рассуждений об этом много. Так автор видит мир.
Во-вторых, подвергается осмеянию Православие и патриотизм, на нём основанный.
В-третьих же, самое важное: утопия Триродова противопоставлена центральной идее Православия, которая точно выражена в пасхальном тропаре: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.
" — Оставьте меня! — решительно сказал Триродов. — Нет чуда. Не было Воскресения. Никто не победил смерти. Над косным, безобразным миром восставить единую волю — подвиг, ещё не совершённый".
Автор, кажется, хочет препоручить Триродову дело Христа, но без Крестной Жертвы: утверждением своей воли над миром… Над измышленным миром, прибавим. Это умственная игра, не более. Сологуб, разумеется, понимал невозможность им нафантазированного, но хотя бы потешить себя мечтою отказаться не смог.
У Сологуба можно найти еще много иных идей (среди прочих — сочувствие революции), но достаточно и сказанного.
Валерий Яковлевич Брюсов
Валерий Яковлевич Брюсов (1873–1924) долгое время признавался одним из вождей символизма. В ранней юности, он поставил себе эту цель и добился, деспотически поддерживая завоёванное положение. Все биографы обречены цитировать дневниковую запись от 4 марта 18 93 года:
"Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу её: это декадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно ли, но оно идёт вперёд, развивается и будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдёт достойного вождя. А этим вождём буду Я! Да, Я!".
Даже названия первых его сборников поэтических (весьма слабых) говорят сами за себя: "Chefs d" oeuvres" ("Шедевры", 1895) и "Me eum esse" ("Это — я", 1896).
В своих ранних поэтических опытах он был чрезмерно подражателен, шёл вослед французским поэтам Вердену, Рембо, Бодлеру… Как и положено поэту (особенно молодому) того времени, Брюсов противопоставлял реальности мир мечты, жаловался на жизнь, видя в реальности враждебное себе начало, играл в таинственность.
Брюсов ввёл в русскую поэзию эти новые темы, замутнив её тем, что заимствовал у французов. Эти темы будут характерны для Брюсова долгое время, и над всем он поставит себя, своё индивидуалистическое самоутверждение. Для него само искусство есть средство утвердить свои переживания, свои состояния, которые сами в себе — цель. Эгоцентрическое понимание искусства, вознесённого над миром, Брюсов отразил в стихотворении "Юному поэту" (1896). Здесь всё просто: живи в мире мечты, будь жёстким эгоистом и рабски служи этому кумиру — искусству. Искусство ведь и обеспечивает возможность бытия в эгоистическом замкнутом мире мечты. Десять лет спустя он повторяет ту же программу (стихотворение «Поэту», 1907), дополняя её опытом: идеал обретается прохождением через муки, к которым должно быть готовым.
Мережковский однажды, в период расцвета дружбы с Брюсовым (1902 год), спросил его, верует ли он в Христа. Брюсов ответил: нет, — чем весьма огорчил религиозного искателя.
Но общение с Мережковским бесследно не прошло. Он заинтересовался христианством, но подошёл к нему с нездоровым интересом, как подходил к мистицизму, тайнам оккультизма, к спиритизму. И сразу ему захотелось всё переделать, переставить, согласуясь с собственным разумением и любопытством.
Поэтому Брюсов точно соответствовал характеристике Ходасевича, данной им поэтам "серебряного века": им было всё равно, кому служить.
Хочу, чтоб всюду плавалаСвободная ладья,И Господа, и дьяволаХочу прославить я.
Брюсова вообще обвиняли в демонизме, недаром называли «магом». Его боялись, всерьёз веря, что он владеет силой, полученной от сделки с дьяволом. Так, например, воспринимал Брюсова Белый.
Только зачем искать какого-то особого мистического демонизма? Демонизм — это всякое неверие. Неверие, от которого происходят и гордыня, и уныние, и тяга к смерти, и жажда самоутверждения, и человекобожие. Вот подлинный демонизм, который обнажает в себе Брюсов:
О, сердце! В этих тенях века,Где истин нет, иному верь!Люби в себе сверхчеловека.Явись как бог и полузверь.
Поэтому когда Брюсов после 1917 года пошёл в услужение большевистской власти, воспевал революцию, славил Ленина, это было для него естественно и логично: не всё ли равно, кому служить?
Из прозаических опытов Брюсова любопытнее прочих роман "Огненный ангел" (1908). Действие происходит в Германии XVI века, всё погружено в стихию магических соблазнов. Некоей девушке Ренате является в облике ангельском дьявол, который затем якобы обращается в земного красавца графа Генриха. После расставания с графом Рената встречается с возвратившимся из Америки Рупрехтом, гуманистом, рационалистом и поклонником научного знания. Под влиянием Ренаты он начинает занятия магией, посещает шабаш ведьм, вызывает дьявола, ведёт беседы о тайнах мироздания, встречается с Фаустом и Мефистофелем, пытается, по требованию Ренаты, убить графа Генриха… В финале Ренату сжигают на костре, а Рупрехт вновь отправляется в Америку. Всё это преподносится занимательно, хотя и несколько рассудочно. Брюсов — сугубый рационалист. Всю «чертовщину», им изображённую, он изучает пытливым своим умом. Рупрехт во многом его alter ego: он тоже предаётся всей мистике как исследователь, а не преданный поклонник и раб.
Некоторые литературоведы видят в романе изображение борьбы между магизмом и гуманизмом и пытаются разгадать, кто победил. Да кто бы ни победил — в выигрыше в любом случае останется всё тот же "огненный ангел".
Брюсов любопытен как художник, но смущает своей полной бездуховностью.
Вячеслав Иванович Иванов
Имя Вячеслава Ивановича Иванова (1866–1949) прежде всего соединяется в сознании со знаменитой «башней», с происходившими в квартире Иванова религиозно-философскими и литературными средами (1905–1909). «Башня» — это угловой полукруглый эркер в том доме, где жил Иванов в Петербурге, образовывавший в одной из комнат квартиры своеобразную конфигурацию. В «башне» читались стихи и проза, велись религиозные и философские беседы. Здесь не обошлось без попытки (о ней не без усмешки рассказал подробнее других Бердяев) некоей то ли мистической оргии, то ли «радения», о чём сами участники действа вспоминали, вероятно, с ощущением внутренней неловкости.
Сам Иванов был теоретиком, идеологом символизма, а также и поэтом. Иванов отождествлял символизм с искусством вообще. Несимволического искусства, по его мнению, не существует. Важнейшей идеей Иванова было преобразование символа в миф, искусства в мифотворчество. Идея опасная: под её прикрытием можно совершать сомнительные домыслы в христианском вероучении. Практика это подтверждает.
Для Иванова художник есть теург, богодейственный творец, осуществляющий в новосоздаваемых эстетических мирах свои внутренние интенции. Такая идея была воспринята им от Соловьёва.
Как поэт Иванов не был столь значителен, как многие знаменитые современники, но заслуженно выделялся ими за высокий отточенный эстетизм его поэзии.
Конечно, можно получить эстетическое наслаждение от утончённого изыска поэзии Иванова, и это определяет её ценность несомненно, но человека православного не может не насторожить религиозная широта (или неразборчивость?) этого человека. Кто-то скажет, что в таком отношении проявляется узость, зашоренность воззрения на поэзию. Пусть так.
Валерий Лепахин, исследовавший лирику Иванова в религиозном аспекте, пришёл к выводу:
"Обращаясь к конкретным произведениям поэта, мы видим, что они заметно разнородны и по своим темам, и по содержанию, и по своим мировоззренческим установкам. Мы предложили бы выделить в стихотворном наследии поэта несколько пластов религиозной лирики: I — религиозно-мифологическая (религиозно-языческая) лирика; II — религиозно-философская; III — общехристианская; IV — православная; V — католическая.
Уточним, что мы предпочитаем говорить о пластах, а внутри них — видах лирики поэта, а не о периодах в его творчестве. Эти пласты идут иногда параллельно, иногда сменяют друг друга, иногда переплетаются, но границы между ними всегда легко выявить и проследить".
Одно накладывалось на другое, образуя противоречивое смешение идей.
Дионисийство, языческое переживание жизни, с одной стороны, и «прозревание» христианской идеи "страдающего Бога" (Бога с "двумя естествами", божественным и земным), с другой, позволило Иванову увидеть в античном культе вневременное начало духа как над-индивидуальной силы, вселенской по своим интенциям. Этому он посвятил большой научный трактат "Дионис и прадионисийство" (1923). Для православного сознания тут всё сомнительно: Иванов близок Мережковскому в своих более чем ощутимых намёках о Дионисе как о «предшественнике» Христа.
