Юрий Дмитриев - Русские трагики конца XIX — начала XX вв.
Узнав, что Джессика убежала, Шейлок стремительно направлялся к дому и без сил падал на крыльцо. Этот эпизод проводился с большой трагической силой.
Но лучшей следует признать сцену суда. Сначала Шейлок вел себя сдержанно, держался величаво, к Бассано (раньше он сам играл эту роль, но подробностей о том, как она исполнялась, нам обнаружить не удалось. — Ю. Д.) относился насмешливо, судье отвечал веско, умно, убедительно. Затем восторг победы сменялся — отчаянием: рухнули планы мести. Едва слышным голосом он произносил: «Доволен» — и, весь опустившийся, согбенный, опираясь на Табилла, уходил из суда.
Роль Отелло (перевод П. И. Вейнберга) была последней новой ролью, сыгранной Дальским на сцене Александринского театра. Она готовилась к бенефису по случаю десятилетия служения на императорской сцене. Конечно, актер волновался, в свой первый и единственный бенефис он хотел показаться как можно лучше.
Между тем положение складывалось далеко не благоприятное. Через два дня после бенефиса должны были начаться гастроли великого итальянского трагика Томазо Сальвини, и тоже постановкой «Отелло». Опасались, что публика просто не придет на бенефис своего соотечественника, тем более что на одной и той же афише извещалось и о бенефисе и о начале гастролей. Опасения оказались напрасными. На праздничный спектакль Дальского публики собралось достаточно, хотя аншлага не было. В ложе сидел Сальвини и аплодировал игре Дальского.
Ситуация с бенефисом нашла отражение в печати. В одной из газет писали о том, что с бенефисом Дальского «проделали «шутку», которая, будь авторами ее лица, хоть сколько-нибудь знакомые с театральными нравами и обычаями и заботящиеся о соблюдении их, могла бы быть сочтена за оскорбительный, враждебный вызов артисту»[148]. А тут еще внутритеатральные свары. Роль Дездемоны отдали Комиссаржевской, но о ней мечтала Мичурина-Самойлова, и в этой связи она решительно отвергла предложенную ей Эмилию. Хотели, чтобы роль Яго сыграл красавец Р. Б. Аполлонский, но он отказался, заявив, что это не его амплуа. Обратились к г. Г. Ге, специализирующемуся на ролях злодеев и заштамповавшемуся на них. Не без капризов он согласился. Ф. П. Горев попросил освободить его от роли Брабанцио, Ю. М. Юрьев. — от роли Кассио.
«В результате, — констатировала газета, — в распоряжении г. Дальского остались только второстепенные артисты и артистки. Но, конечно, почтенный артист не хочет обставлять свои артистические именины вторыми персонажами, и постановка «Отелло» отодвигается на второй план»[149].
С большим трудом дело наладилось. Дальский написал письмо М. Г. Савиной:
«Дорогая Мария Гаврииловна! Все-таки льщу себя надеждой, что вы не откажете мне своим присутствием на моем злосчастном бенефисе — присутствие Ваше для меня лично много доставит радости и уменьшит то горе, которое я совершенно незаслуженно испытываю от недостойных и низких людей. Свободные ложи бельэтажа есть, и Вы прикажите открыть для себя любую из них без всяких билетов… Целую Ваши ручки, любящий и преданный Вам М. Дальский[150].
Савина пришла на бенефис.
Рецензии на спектакль появились в целом сдержанные, хотя были и хвалебные. Кугель писал, что Дальский блеснул в нескольких эпизодах ярким темпераментом, «вел роль совершенно верно, то есть так, как принято… Отелло вышел в изображении г. Дальского человеком нашего времени, хотя и вызвал сострадание и жалость. Г. Дальскому следовало бы поразнообразить декламацию, которая у него порою впадала в однообразный ритм»[151].
Лучшей признавали сцену в сенате, когда Отелло говорил, чем он привлек Дездемону: «Рассказ этот он провел мягко, тихо… и только в конце в его голосе послышалась чисто восточная страсть»[152].
Отелло — роль труднейшая, и нет ничего удивительного, что она артисту сразу до конца не удалась. Но, уйдя из Александринского театра, Дальский продолжал ее играть, постепенно приближаясь к идеалу.
В 1901 году газета «Русские ведомости» утверждала, что впечатление зрители получали неопределенное, были отдельные удачно задуманные монологи, яркие и сильные штрихи, но были сцены и совсем слабые, где нервный подъем заменялся холодной декламацией, а взрывы страсти — рассудочным резонированием.
Но постепенно отзывы об исполнении Отелло становятся все более восторженными: «Роль продумана и разработана им в мельчайших подробностях… Он лепит деталь на деталь, черточку на черточку и создает образ сильный, большого интереса и красоты»[153]. При этом критик обращает особое внимание на то, что темперамент артиста подчинен его мастерству. Но это вовсе не означало, что Отелло представлялся зрителям холодным и рассудочным, наоборот, все сидящие в зале чувствовали, что кровь кипит в жилах мавра, что страсть одолевает его. Это становилось особенно очевидным, когда во втором акте Отелло разнимал подравшихся офицеров, и в третьем, когда мавр, подогретый Яго, бросался на него и начинал душить. «Эта сцена полна реализма и дикой силы»[154] — и, по-видимому, она обходилась артисту недешево.
Превосходно исполнялась сцена в сенате. Чувство истинного драматизма сквозило в речах Отелло, его движениях, мимике. Знаменитый монолог перед сенатом: «Почтенные и знатные мужи» был произнесен с редкой искренностью и чарующей непосредственностью. Перед судейским столом стоял простой солдат, мавр, гордый доблестями полководца и любовью прекрасной Дездемоны. «Все чувствовали, что своим рассказом он хочет не оправдаться, а еще сильнее увлечь Дездемону. Этой-то любовью и было согрето каждое слово, каждая фраза. Искренность — вот в чем сила Отелло—Дальского»[155].
Он произносил монолог не столько для дожа или для сенаторов, сколько для Дездемоны. Это было публичное, но от этого не становящееся менее лирическим, объяснение в любви. Такого мавра не могла не полюбить Дездемона. «Глубокое, полное огромной внутренней силы волнение было в его бархатном, виолончельного тона голосе, который даже, не портила легкая хрипота. Величие, вера в свою правоту, торжественное спокойствие были в скупых и полных достоинства жестах Отелло. Он не декламировал, не читал стихи Шекспира, как прозу, подобно другим актерам, — Дальский произносил монолог перед дожем, и даже в архаическом переводе чувствовалась глубина и сила шекспировского стиха»[156]. Одухотворенно было лицо величественного воина, храброго полководца. «В огромных глазах, как в зеркале, отражалась вся многогранная, страстная, доверчивая и благородная душа рыцаря»[157].
Актер тонко показывал человека с кровью горячей и бурной, у которого первобытные инстинкты пробуждаются мгновенно. Участь Дездемоны решалась в тот момент, когда Яго говорил о том, что Кассио лежал с нею. Отелло—Дальский не прибегал к эффектам, но зрители ясно видели в глазах мавра эту сцену. «Лежал с нею, лежал с нею! О, это отвратительно!» С перекошенным от муки лицом Отелло падал ничком, царапал землю и оказывался в глубоком обмороке.
В сцене убийства Отелло медленно появлялся в спальне Дездемоны, держа в руке свечу, и долго всматривался в лицо жены. На лице Отелло мрачная решимость. Он говорил отрывисто. Попытка Дездемоны оправдаться только усиливала его ярость. Когда Дездемона горестно вздыхала, узнав о смерти Кассио, Отелло доходил до пароксизма бешенства. Он душил Дездемону, стоя спиной к зрительному залу, и только по вздрагивающим лопаткам можно было понять всю степень его переживания.
Свершив свой суд, Отелло несколько раз обходил кровать и поворачивался лицом к публике. Услышав голос Эмилии, мавр приподнимал полог постели и несколько мгновений его удерживал. Когда же злодейская интрига Яго становилась очевидной, Отелло начинал метаться, как раненый зверь, и бросался на Яго с мечом, произнося: «О, дорогой, мерзавец!». Порыва хватала только на нападение на Яго. Отелло сразу ослабевал и свободно давал себя обезоружить.
Заканчивал трагедию Дальский с удивительным благородством. Последний монолог: «Постойте, слова два хочу сказать вам прежде» он произносил с достоинством рыцаря и с горьким раскаянием в совершенном преступлении.
Критик Ю. Д. Беляев так оценивал исполнение Дальского: «Он показал вчера живой и сильный образ, в котором чувствуется истинное вдохновение художника, упорный труд и горячая любовь к делу. Темперамент его получил теперь хорошую узду зрелого размышления. Но там, где чувству дается полный простор, темперамент этот выливается на волю и увлекает своим устремлением всю публику. И потом вдруг на полном ходу, на полуслове горячей фразы, что-то совершается в душе страдающего мавра, раскаяние ли, новое подозрение, или просто ужас к самому себе, но эта внезапная остановка заставляет зрительный зал притаить дыхание. И так до нового порыва, до нового увлечения»[158].
