Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки. Русская сказка - Владимир Яковлевич Пропп
К тому же типу принадлежат высказывания П. А. Бессонова в приложениях к издаваемым им песням П. В. Киреевского [734]. Уже появился сборник Афанасьева, сам Бессонов имел под руками прекрасное собрание былин Киреевского, т. е. созданы были условия для подлинно научного изучения как сказки, так и былины. Однако такого научного изучения мы в трудах Бессонова еще не находим. Для него сказочный Иван – представитель языческой Руси, что доказывается совершенно фантастическими способами (вроде лжефилологического разбора имени «Иван» и характеристики его распространения), далее этот русский Иван вступает в новый период своей жизни – былинный. Бессонов отождествляет этого собирательного русского Ивана с Микулой Селяниновичем, с Ильей Муромцем (через сказку о Сидне), с Добрыней (через сюжет мужа на свадьбе жены) и т д. Таким образом, собирательный сказочный Иван представляет доисторическую Русь, а герои былин – уже историческую. Бессонов делает последних носителями идеалов правого крыла славянофилов. Сказочный Иван каким-то образом оказывается представителем кочевой Руси, а былинные герои олицетворяют народ – мир и земщину. Таковы примитивные представления Бессонова о русской истории и историчности сказки и былины.
Способ изложения Бессонова – пространный и тяжеловесный. Бессонов делает целый ряд частных замечаний, совершая при этом огромное количество самых разнообразных ошибок лингвистического, исторического и фольклористического характера, на которых мы здесь не будем останавливаться. Мнение Бессонова встретило суровую оценку уже со стороны некоторых его современников[735].
Взаимоотношение былины и сказки интересовало также и представителей мифологической школы. Вопросы жанра для мифологов не имели актуального значения. В их трудах доминируют проблемы прошлого, изучаемого в системе индоевропейской теории, о чем мы скажем ниже. Но односторонний интерес к прошлому и здесь приводит к непониманию настоящего. Былина и сказка объединяются общностью происхождения. У Ф. И. Буслаева, теоретика эпоса, нет сомнений в том, что сказка пошла от былины [736]. Свой взгляд на сказку Буслаев кратко формулирует в курсе лекций, читанных наследнику царя. Поговорка «Сказка – складка, песня – быль» здесь оспаривается, так как и сказка и песня (т. е. былина) содержат мифическую древность, но сказка в силу своей прозаической формы утратила и исказила эту древность. «Что было некогда понимаемо в песнях как быль, как миф и верование, то впоследствии, мало-помалу искажаясь, получало фантастический характер в прозаической форме сказки»[737]. Сходное мнение высказывал и А. А. Котляревский.
На диаметрально противоположной точке зрения стоял теоретик сказки А. Н. Афанасьев. Для него первична не былина, а именно сказка. Афанасьев уже очень хорошо знает, что такое сказка. Он, как мы видели, сумел дать и классификацию сказки, он же увидел разницу между сказкой и легендой. Но все это он знает эмпирически. Теоретически же для него сказка – древнейший миф, и от сказки пошли уже и былина, и легенда. Так утверждается субстанциональное единство сказки и былины: они – разные ступени исторического развития. C еще большей прямолинейностью эту мысль высказал Шеппинг в статье «Космогоническое значение русских сказок и былин»[738].
В вопросе о соотношении сказки и былины несколько особую позицию занимает О. Миллер. В своем «Разборе сказок Афанасьева»[739], возражая Аксакову, считавшему, что сказка и былина изначально различны, а также Буслаеву, ведущему сказку от былины, и Афанасьеву, ведущему былину от сказки, он утверждает, что и сказка, и былина имеют единый первоисточник, а именно песнь, притом «мифическую» песнь. Oт этой мифической песни пошли и сказка, и былина.
Таким образом, мы видим, что попытки исторического изучения сказки в тех формах, в каких оно производилось сторонниками так называемой теории «официальной народности» и с иных позиций – представителями мифологической школы, не приводят к ясности в вопросе о сущности сказки. Основной вопрос, вопрос об отношении сказки к былине, разрешается в диаметрально противоположных направлениях представителями одной и той же школы. Единственно, что было достигнуто, – это эмпирическое понимание и сказки, и былины как особых жанров. Но теоретически они вновь объединяются, что свидетельствует о непонимании специфики каждого из этих жанров.
После «мифологов» долгое время не происходит сдвига в понимании сказки. Изучение сказки несколько замирает, уступая место изучению былин. Ни демократическая фольклористика 60-х годов, которая ценила в фольклоре прежде всего его идейную направленность, ни историческая школа, дорожившая в фольклоре историческими соответствиями, не внесли нового в понимание сказки как жанра. Научная значительность вопроса не осознавалась. Считалось возможным изучать историю и идеологию сказки вне вопроса о форме и поэтике.
3. Веселовский
Чрезвычайное углубление вопрос о поэтических формах, в том числе и о формах сказки, получил у А. Н. Веселовского. Гениальная простота мысли Веселовского состоит в том, что «форма» и «идея» (или «содержание») им никогда не разъединяются и не противопоставляются. Наоборот, сама форма есть выражение идеи. Историческая поэтика «учит нас, – писал Веселовский, – что в унаследованных нами формах поэзии есть нечто закономерное, выработанное общественно-психологическим процессом, что поэзию слова не определить отвлеченным понятием красоты, и она вечно творится в народном сочетании этих форм с закономерно изменяющимися общественными идеалами»[740]. Веселовский в ряде конкретных исследований показал, как форма является выражением мировоззрения. Таковы его работы: «Из истории эпитета» (1895), «Эпическое повторение как хронологический момент» (1897), «Психологический параллелизм и его формы в отражении поэтического стиля» (1898). Однако для сказки им этого не было сделано. Правда, Веселовский в «Поэтике сюжетов»[741] создал учение о раздельности мотивов и сюжетов и показал эту раздельность главным образом на сказке. Но это учение, хотя и иллюстрированное примерами из сказки, имеет более широкое значение и применение для всех жанров эпического творчества. Мотив есть простейшая, неразложимая далее повествовательная единица. Сюжет есть комбинация мотивов. Такое разделение мотива и сюжета представляет собой огромное завоевание, так как оно создает условия для научного анализа сюжетов, анализа их состава и дает возможность ставить вопросы генезиса и истории. Как мотив, так и сюжет, так и их развитие для Веселовского не имеют самодовлеющего значения, а служат отражением бытовых условий и развития мировоззрения.
Для Веселовского мотив первичнее сюжета с точки зрения генетической. Сказка не только состоит из мотивов, но и создается из них. В его лекциях по истории эпоса имеется раздел, озаглавленный «Сказочные схемы». «Чем древнее сказка, тем проще ее схема, и чем новее, тем более она усложняется. Так, наша русская сказка уже комбинационная, и те, которые говорят о ее древности, основываются
