Григорий Гуковский - Русская литература XVIII векa
Тематика, которая эстетизировалась Дмитриевым, разоблачается крыловским бытовым реализмом и крыловской радикальной антидворянской установкой. Стихия демократизма звучит и в разговорных формулах речи («Что ж, мой друг, тому виною?» или: «Не по-мысли все твоей» или, например: «Пять минут с тобой дороже...»).
Другой цикл в лирике Крылова составляют его социально-философские стихотворения. В них рядом с сатирическими, мужественными и злыми мотивами протеста, обличения дворянского «общества» сильно звучат мотивы руссоизма, сильнее, чем в его прозе. Крылов проклинает город, вместилище власти дворянского разврата, богатеев, и зовет в природу, в деревню. Но и он знает, что тишины нет в деревне, что крестьянин – не аркадский пастушок, а замученный раб. Руссоизм и культ природы окрашиваются для него в тона пессимизма, безнадежности. Лишь в полном одиночестве – спасение, и этого одиночества ищет Крылов.
К данному циклу относится, например, стихотворение «На случай грозы в деревне», судя по стилю и по содержанию относящееся также к 90-м годам XVIII в.
Конец этого стихотворения – редкий по смелости и мрачной энергии образец лирики социального гнева и мести, объективно имеющий, в сущности, революционный характер.
Особенно следует отметить резкий выпад Крылова против дворянского искусства, против функции и роли этого искусства. Крылов в данном стихотворении, связанном с радикальными страницами «Почты Духов», «Каиба» и др., стоявший открыто на позициях агитационной, социально-направленной поэзии, поэзии активной, воинствующей, презирает дворянское искусство, которое «щекочет сердце» согласьем, поэта, который «порокам песни хвальны и сладострастны в душу льет».
Таким же образом в стихотворении «Уединение» Крылов формулирует не только свои руссоистические настроения, но и свой социально-политический радикализм. Руссоизм, тяга к простоте первобытной жизни и к уединению были для Крылова не эстетической позой, не проявлением примиренчества, отказа от борьбы, влечения в уют крепостнического поместья или даже не идеалом отвлеченного либерализма: руссоизм Крылова созвучен позиции самого Руссо. Это настроение радикального индивидуалиста и в то же время борца и демократа; Крылов, как и Руссо, ненавидит феодальную культуру и феодальное рабство; он прославляет бегство из сферы его влияния в уединение, в дикую природу, но он не смиряется пред врагом, а борется с ним. «Уединение» – это не только индивидуально-лирическое стихотворение, но и гражданская политическая ода, инвектива в стихах. Крылов проклинает мир, где «скрежет злобы, бедных стон», где кровавые слезы и преступления, где у подножия храмов (может быть, жилищ властителей земли) «бедность стонет, едва на камнях смея сесть», пиршества сильных мира, у которых в хрусталях «пенится кровавый пот народов» и т.д. Проповеднический подъем демократа радикального толка, резкое, жестокое называние вещей своими именами составляют основу стихотворения. .
Литературная позиция Крылова и его журналов. Художественная позиция Крылова за время 1789–1793 гг., как и позиция Клушина, связана с направлением, осуществленным в русской литературе Радищевым.
Крылов, в частности начиная уже с «Почты Духов», движется в русле формирования реалистического подхода к действительности. Как бы очерк реалистического романа заключает большая повесть Крылова «Ночи»; реализм и психологизм этой повести, в основном сатирической, приближают Крылова к проблеме построения романа в духе западноевропейских поисков этого жанра у Прево, Мариво, Руссо. Крылов зависит при этом отчасти и от Стерна, но понимает его не в карамзинском эмоциональном смысле, а в плоскости конкретной рисовки психологии и быта, подчеркивая и выдвигая политическую, учительную насыщенность своей манеры, русской по происхождению.
Крылова отличает от Радищева тяготение к сатирическому роду творчества, влияние вольтеровской прозы, вольтеровской сатирической хватки. Но в сатире Крылова заметно, с другой стороны, воздействие художественной публицистики и романов Дидро, одного из представителей радикального французского сентиментализма. В «Каибе» вся декорация прозрачно-условного Востока и ряд мотивов восходит к «Нескромным сокровищам» Дидро. Вообще говоря, связи молодого Крылова, как и Клушина, с западным радикальным сентиментализмом достаточно значительны. В то же время Крылов и Клушин вступают в борьбу с дворянским сентиментализмом карамзинского консервативного толка. Эта борьба развернулась уже в 1792 г., в «Зрителе».
14 июня 1792 г. Карамзин писал Дмитриеву: «Каков тебе кажется петербургский Зритель, который жестоко разит петербургских актеров нижнего разбору и венериных жриц?» И дальше: «Что Львов, сочинитель П а м е л ы? Стенает ли он от нечестивых? Чувствует ли удары Зрителя?» Первая стрела Карамзина была направлена по адресу сатирических картин разложения нравов дворянства. Карамзин как будто бы не хочет понять, против кого направлена сатира «Зрителя», Вторая стрела – по поводу последовательных нападок «Зрителя» на «Антирихардсона», т.е. П.Ю. Львова, автора «Российской Памелы», идиллического дворянского сентименталиста.
В июньском номере «Зрителя» Клушин поместил рецепты от бессоницы, и между ними такой:
«Не забудь присоединить к сему редких и избранных изображений, какие, например, помещены в ..... О инструмент моей печали! О магнитная сила моих удовольствий! – прибавь к сему рифмопрозаическое творение «Вахмистр», рассуждение о поэмах, помещенное в примечание на К. и Г., – сверни все это в кипу, положи поближе к сердцу, но берегись продержать более пяти минут. Ибо первый опыт усыпляет только на двое суток, а переход за семь охлаждает кровь навсегда».
Клушин имеет в виду карамзинский «изящный» салонный стиль, затем стихотворение Дмитриева «Отставной вахмистр» («Московский журнал», ч. V, 1792) и рецензию Карамзина на «Кадма и Гармонию», роман Хераскова (там же, ч, I, 1791). Итак, «Московский журнал» и «Зритель» оказались врагами.
18 июня того же 1792 г. Карамзин пишет Дмитриеву: «Что принадлежит до Зрителей, мой друг, то я столько уважаю себя, что не войду с ними ни в какой бой. Пусть они уничтожают примечание на Кадма и Гармонию и все, все, что им угодно! Qu'est се qu'il у a de commun entre nous?* скажу я с одним французом. – Твой Вахмистр в Москве гораздо счастливее, нежели в Петербурге. У нас его хвалят, и очень хвалят... Впрочем, я думаю, что Коклюшкин не есть петербургская публика...» и т.д. все в том же духе аристократического презрения к людям, с которыми он не хочет даже считаться (характерно пренебрежительное калечение «плебейской» фамилии Клушина).
Напал на Клушина и друг и единомышленник Карамзина Дмитриев. На оду Клушина «Человек» он написал эпиграмму:
О Бардус, не глуши своим нас лирным звоном;
Молвь просто: человек – смесь Бардуса с Невтоном.
В сатире «Чужой толк» он говорит о «стихотворителе»,
Которого трудов Меркурий наш, и Зритель,
И книжный магазин, и лавочки полны,
т.е. скорей всего – о Крылове или, может быть, о Клушине.
Неправильно было бы думать, что «Зритель» (и потом «Санктпетербургский Меркурий») был врагом Карамзина и его журнала потому, что он был против сентиментализма, но он был против сентиментализма пассивного, умиротворенного по отношению к крепостничеству, воспевающего природу из окон барского дома, стремящегося к салонному изяществу, занимающегося вопросами морали в первую очередь, создающего «средний», гладкий, отвлеченно-музыкальный стиль, идеализирующего быт, – словом, дворянского сентиментализма. Эстетика феодальной иерархии, эстетика высокого искусства и рафинированной культуры, салонной отделки стиля и рефлексированной эмоциональности уступает в нем место эстетике практики жизни и откровенного разглядывания ее противоречий.
Сентиментализм «Зрителя» общественно активен: он полон разрушительных элементов, приближающих его к его французскому прообразу; он окрашен в отчетливые тона национального самосознания и демократизма. И вот именно за барский эстетизм, «формалистический» подход к литературе, за бессодержательность (с точки зрения Крылова), за модничание, за аристократический космонополитизм и западничество, за изысканность языка обрушивается Крылов на Карамзина.
«Зритель» нисколько не отказывается от западного сентиментализма.Крылов находится под влиянием Стерна. Он несколько раз апеллирует к авторитету сочинителя «Новой Элоизы» – Руссо. «Зритель» уважает Ричардсона, он зависит от традиции предромантической «поэзии ночи», переплетенной у него с предромантической иронией.
В стихотворении А. Бухарского «Письмо к другу» дается список писателей-образцов – и в первую очередь сочувственная характерстика Геснера, Арно, «Рихардсона», Мильтона, причем они показаны именно в плоскости идейной, а не только эстетической, как это было у карамзинистов, против безыдейности которых направлено все послание. Элегия И. Варакина «Долина» написана в духе «Сельского кладбища» Грея. В журнале помещены пространные переводы из Оссиана (И. Захарова), затем – подражание Геснеру («Утренняя песнь») и перевод поэмы Захарие «Четыре возраста женщины» – прославление буржуазного идеала женщины в семье.
